– А при чем тут вы?
– Как при чем? Я же вам предложил ехать со мной. Если бы я не предложил, вы бы поехали другой попутной машиной, попали бы часа на два позже, получили бы какое-нибудь другое приказание, участвовали бы не в этой, а в другой атаке и, вполне возможно, были бы здоровы.
– Или убит.
– Может, и так, – согласился Апухтин. – Я нисколько не фаталист, напротив, я считаю, что на войне столько счастливых и несчастных случайностей, что их нельзя особенно принимать во внимание ни в дурную, ни в хорошую сторону. И в то же время иногда диву даешься, насколько жизнь человека зависит от того, взял он шагом правее или левее, какое положение заняло его тело в мгновение встречи с кусочком металла, который мы потом из него выковыриваем.
– Александр Федорович, вы конференцию назначили? – влюбленно глядя на Апухтина, спросила, остановившись за его спиной, высокая красивая сестра.
– Вы что думаете, – поднимаясь, сказал Апухтин, – мы и научной работой здесь занимаемся, обмениваемся опытом. Ну! – Он протянул Артемьеву руку.
Артемьев тоже протянул левую, здоровую руку, но Апухтин отдернул свою.
– Нет, вы правой попробуйте, правой!
Артемьев поднял правую, раненую руку, почувствовал боль в плече, мелкие иголочки в пальцах и слабо пожал руку Апухтину.
В конце третьей недели Артемьев начал ходить. Ему выдали тапочки, нитяные носки, суконный, шинельного цвета халат. Артемьев накидывал его поверх бязевого белья, продевая в рукав только левую руку.
Голову Артемьеву постригли под пулевую машинку в первый же день прибытия в госпиталь. Сейчас волосы начали отрастать и стояли на голове короткой густой щеткой. Вместе с ощущением выздоровления усилилось чувство скуки, хотя, казалось бы, в госпитале ничего не переменилось к худшему, а, напротив, появилось развлечение: теперь Артемьев ходил в столовую для выздоравливающих.
За крайней госпитальной палаткой, в степи, стояло несколько длинных столов с фанерным навесом для защиты от солнца и дождя. Дождя, впрочем, за все время ни разу не было, и казалось, что над этой безводной степью ему неоткуда и взяться.
Около навеса стояла большая плита с вмазанным в нее котлом, в котле с утра до вечера варилась баранина.
Четыре стола под навесом обычно занимали выздоравливающие и медицинский персонал, пятый – ходившие сюда за километр работники полевой военной газеты.
Газету издавал политотдел группы расквартированных в Монголии советских войск. Юрты и палатки, где неделю назад разместилось хозяйство газеты, были хорошо видны из госпиталя.
В столовую из редакции являлись все, начиная от полкового комиссара – редактора, который приезжал на машине и обедал так быстро, что было непонятно, зачем он вообще это делает, и кончая наборщиками и шоферами, которые обедали не торопясь, стараясь продлить отдых.
К завтраку журналисты приносили с собой пачку свежих газет и рассказывали о московских вечерних известиях по радио, которые они слушали и записывали в пять часов утра. Кроме того, редакционным работникам были известны и местные военные новости, главным образом подробности воздушных боев, в последнее время все чаще удачных.
Обычно кто-нибудь из работников редакции подсаживался к столам, где сидели раненые. Разговорам мешали комары. Они облепляли лица и руки, падали в кружки со сладким чаем. Комаров было так много, что все сидевшие непрерывно жестикулировали, и эти застольные беседы издали можно было принять за ожесточенную перепалку глухонемых.
Иногда воздушные бои происходили в пределах видимости. Два раза в степи, совсем близко, падали самолеты.
Несколько раз доносились звуки дальней бомбежки, а однажды, перед закатом солнца, прилетели три японских бомбардировщика и с большой высоты высыпали вокруг редакции полтора десятка бомб, никого не убив и не ранив.
Тогда, у переправы, Артемьев видел только самолеты над головой и черные капли бомб, но не видел, как эти «капли» падают на землю. Теперь он увидел это: позади знакомых очертаний редакционных юрт из земли один за другим выскочили косые черные столбы. Потом у черных столбов, как у старых огромных деревьев, выросли круглые купы, соединились между собой и образовали чернильно-черную рощу, которая, подержавшись в воздухе, начала клониться к земле и медленно расползлась по ней низким дымом.
Зрелище бомбежки разбередило в Артемьеве желание поскорее вернуться в строй, и утром, во время обхода, он заговорил об этом с Апухтиным. Но Апухтин резко ответил, что в госпитале единоначальник он и что капитан Артемьев выпишется из госпиталя тогда, когда это сочтет нужным военврач Апухтин, а не наоборот.
В госпитале поговаривали, что Апухтин вообще не любит просьб о преждевременной выписке, считая их рисовкой, и Артемьеву осталось только смолчать и ждать другого, более удачного случая.
Прошло еще три или четыре дня. Однажды после обеда Артемьев сидел на скамейке под навесом и лениво выбирал между двумя возможностями убить время – залучить кого-нибудь на партию в шахматы или попробовать заснуть до ужина.
Невдалеке остановилась пыльная «эмка». Из нее вышел военный и направился к столовой. Мельком посмотрев в его сторону, Артемьев снова устремил взгляд в степь, словно она могла ему ответить, что же все-таки предпринять до ужина.
Было так жарко и солнце так сильно жгло землю, что казалось, сразу же за черной тенью, падавшей от навеса, начинается совсем другой, желтый, огнедышащий мир, где если пролить воду, она закипит, как на раскаленной плите. Степь за тот месяц, что Артемьев провел в госпитале, из буро-зеленой стала буро-желтой; в сумерках она казалась совсем бурой, а в полдень – совсем желтой.
На горизонте, за безбрежной желтизной степи, виднелось длинное озеро с синеватым лесом. Это был дрожавший в раскаленном воздухе мираж, уже начинавший потихоньку размываться с краев.
– Любуетесь миражами? – послышался голос за спиной Артемьева.
– Нет, – оборачиваясь, усмехнулся Артемьев, – просто думаю: а вдруг, поскольку я ее каждый день вижу, эта вода и в самом деле существует?
Неожиданный собеседник Артемьева перекинул ногу через лавку и уселся на ней верхом. Это был тог самый «внешторговец», с которым они вместе летели в Тамцак-Булак.
– Лопатин, – протягивая Артемьеву руку, сказал «внешторговец».
Военная форма нисколько не изменила его. У него был такой неискоренимо штатский вид, что все-таки легче было вообразить его себе военным раньше, когда он был в штатском, чем теперь, когда на нем были фуражка, портупея, сапоги и наган.
– Что, ранены были? Давно? – спросил Лопатин.
– Получил две пули на следующий же день после того, как с вами летел, – сказал Артемьев. – А вы что сюда приехали.
– В данный момент приехал пообедать, но, к сожалению, обед уже съеден, а ужин еще не готов. А в общем-то я пишу.
– Что пишете? – спросил Артемьев, с опозданием соображая, что вопрос глупый, что его собеседник – журналист, работает в армейской редакции и именно оттуда сейчас и приехал на редакционной машине.
– В настоящее время – все, что предложит редактор, – ответил Лопатин.
– Возможно, это я ваши произведения читал, – сказал Артемьев, подумав, что его собеседник, как видно, тот самый Лопатин, две небольшие книжечки которого – одну о басмачах, а другую об Афганистане – он читал еще в военном училище.
Но Лопатин не испытывал никакого желания говорить о своих произведениях.
– Смотрите-ка, наш редактор! – кивнул он.
По степи, от редакции к госпиталю, как стрела, мчался мотоцикл. Не доезжая ста метров до госпиталя, седок круто развернул машину и свалился с мотоцикла. Вскочив с земли и быстро оглянувшись – не заметил ли кто-нибудь его падения? – мотоциклист (это был действительно редактор, которого Артемьев видел несколько раз в столовой) поднял машину, сел, дал газ и стрелой понесся обратно в редакцию.
– Учится, – сказал Лопатин. – А я уже подумал – за мной. Ни себе покоя, ни людям! Развлечение для себя выбрал, и то – мотоцикл!
– Ваши редакционные тут столуются уже неделю, – сказал Артемьев, – а вас не было видно.
– А я всю неделю был у монголов, в шестой кавдивизии.
– Как там, тихо?
– Слышал, что у японцев на подходе две дивизии, но мне, как невоенному человеку, показалось, что все тихо, – ответил Лопатин.
– Скажите-ка мне, невоенный человек, как, по-вашему, будет война? – спросил Артемьев.
