Ознакомительная версия.
Ложка замерла. Сдвинулась и опрокинула жижу в Бобкину тарелку вместо Бубликовой.
– Теперь здесь меньше, – показал Шурка.
Еще пару поправок – и наконец все согласились: в тарелках стало поровну.
Шурка не стал возиться с ложкой, а просто взял тарелку обеими руками и выпил варево через край.
– Какой вкусный клей!
Таня почувствовала, как живот перестал болеть. Стало хорошо и тепло. И только тогда добродушно спросила:
– А клей что, можно есть?
Маня не ответила. В дверях кухни стояла соседка. На плечах у нее было ватное одеяло. Очки тускло отсвечивали. Опять, наверно, пришла орать про собаку, которая разносит бактерии.
Но соседка не орала. Она стояла и шевелила ноздрями. Вбирала запах. Мясной, укропный, лавровый дурман.
– Столярный можно. Его из костей варят. Тот же бульон, – сказала Маня, не сводя глаз с соседки.
– Вот здорово! – воскликнул Шурка.
– Хороший клейчик, – радовался Бобка.
– Одну плитку я беру себе! – капризно перебила Маня. – За работу. И лавровый лист был мой. И укроп! И керосин я свой тратила.
Таня как старшая сказала:
– Конечно.
Неподвижные глаза смотрели на них не отрываясь. Соседка сжимала на груди края одеяла. Очки слегка запотели.
– Даже две плитки. За керосином ноги отвалятся стоять, – переменила решение Маня. Тарелку Бублика она не выпускала из рук.
Таня подумала, что за такой обмен тетя Вера не похвалит, быстро собрала оставшиеся плитки и сунула себе за пазуху, оцарапав кожу. Маня этого не видела, она все глядела на соседку.
Бублик не то зевнул, не то взвизгнул. Он стоял на четырех шатких лапах. А Бублик-то старый, подумал Шурка. Дядя Яша ведь подобрал его, откуда им знать, сколько собаке лет.
– Бублику дайте, – напомнила Таня.
Маня очнулась, уперлась рукой в бок и, тяжко согнувшись, поставила тарелку на пол. Бублик опустил в нее морду. И тотчас соседка метнулась на опережение. Одеяло летело за ней плащом. Она упала на колени, гулко стукнув ими по полу, подползла на четвереньках, теряя одеяло, отпихнула собаку, схватила миску обеими руками и одним махом опрокинула ее себе в рот. Варево пролилось ей на грудь. Соседка быстро подобрала его пальцем, потом наклонилась и обсосала кофту.
– А что, она уже не боится инфекций и микробов? – осведомился Бобка, когда они вернулись в комнату.
– Ты Бобка, не вертись.
Таня подтащила одеяло, набросила сверху. Оно было атласным, роскошным и норовило улизнуть.
Шурка лежал в пальто, но даже руки спрятал под одеялом. Бублика подкормили из тарелки, которую Шурка предусмотрительно унес в комнату – застывать. Пес теперь лежал между ним и Бобкой, но пока не грел. Тетя Вера натопила белую кафельную печь с утра. Но теперь казалось, что печка обложена не кафелем, а брусками льда.
– Ты зря ей дала наш клей, – бурчал Шурка. – Тетя Вера придет, а одной плитки нет. Она старалась, кровь сдавала, а ты разбрасываешься…
И тотчас опомнился: «Что я несу, чего я ною, как последний хлюпик!»
Таня глянула строго:
– Тетя Вера придет и разберется, ага. Уж это точно.
После тарелки клея к Тане вернулась решимость. От ее слов Шурке стало так холодно, будто с них разом сдернули одеяло. А Таня продолжала:
– Откуда мишка у тебя взялся, она тоже выяснит. Придет и выяснит. Это тебе не передо мной вилять. И тогда, Шурка, берегись!
И она залезла к ним под скользкое одеяло.
– Это осень или что? – возмущался Шурка. – Конец октября всего лишь, а холодина какая.
– Не юли. Или выкладывай, или я до конца жизни тебе слова не скажу!
– Мишку мне дала подруга тети Веры, – пробормотал Шурка.
Это была не совсем ложь. Но и не совсем правда.
– Какая еще подруга?
Даже в шерстяных носках ступни были как ледышки. Но в валенках спать было бы как-то странно.
– Такая.
Таня обдумала новые сведения.
– А почему тетя Вера тогда разозлилась?
«Вот кто Нат Пинкертон – Танька, – сердито подумал Шурка. – В милиции бы ей работать». Но сумел придать голосу беззаботность:
– Это ты уж у тети Веры спроси, чего она злится.
– Спрошу, – сурово отрезала сестра, – не сомневайся.
Втроем оказалось легче согреть друг друга.
– Лучше ты мне сам все скажи, – Таня глядела в потолок с гирляндой. – Может, я тебя перед тетей Верой поддержу.
Но Шурка все-таки не рискнул.
– Что-то спать хочется, – изобразил он зевок.
– Так рано? – удивилась Таня.
Шурка испугался, что она сейчас опять заговорит про мишку, а значит, про голубую фуражку, а значит, про Ворона.
– Просто очень хочется.
И поскорее отвернулся к стене. Спину приятно грел спящий Бобка.
Таня зажгла и поставила на стул у кровати свечу. Взяла книжку. Выключила свет. Снова юркнула под одеяло.
Шурка принялся придумывать ловкий ответ, но не удержал его в руках и провалился в темноту.
…Ворон был там, а Шурка – везде, поэтому Ворон ничего не мог от него скрыть. Шурка был везде и ясно видел, что Ворону страшно – липким и отвратительным страхом. Второе чудовище было не разглядеть: что-то кольчатое-колючее-шипастое. Оно тоже оставляло липкий гадкий след. Чудовище побаивалось Ворона, а Ворон боялся его – так, что клацал челюстью. Не сводя глаз, Ворон вынимал из большого мешка каменные ватрушки и проворно скармливал чудовищу одну за другой. И все приговаривал: «На вот… на вот… на вот…» Шурка, который был везде, понял, что эти ватрушки были города. Покончив с ними, чудовище пожрало бы и Ворона, а только радости от этого Шурка не предвкушал. Ворон протянул очередную ватрушку. Голосом радио проговорил: «После тяжелых и продолжительных боев… наши войска оставили город». Кинул ее. Челюсти клацнули. Раздался такой хруп и хруст, что Шурка распахнул глаза. Проснулся.
На стене он увидел оранжевый отсвет. Обернулся: Таня все еще читала. Шурка не решился ее позвать. Сердце бухало в горле. Каменная ватрушка, казалось, давила на живот. Вспомнились Танины слова: «последние враки». Значит, по радио врут? И Ленинград был просто еще одной каменной ватрушкой? «Они не понимают, как мы будем драться», – зло думал Шурка. Хотя и не смог бы объяснить, кто это – «они». Шевелил под одеялом пальцами: сжимал, разжимал. «Они просто нас не представляют…» «Мы» – думал он обо всех, кто стыл сейчас в каменной ватрушке. И сердце постепенно успокоилось.
Он лежал и слушал, как Таня переворачивает страницы. И тяжесть постепенно отступила. Таня пошуршала одеялом, подтыкая его со своего края. А потом и оранжевый отсвет на стене погас.
Шурка ощутил дыхание на своих волосах. Вскочил на локте.
– Бобка! Что?
– Мишка у тебя? – отозвался из темноты Бобкин голос.
– Обалдел? Зачем мне твой мишка? – проворчал Шурка.
– Таня! У тебя? – уже толкал Таню Бобка.
– Делать мне больше нечего, – сонно рассердилась она.
– Отдай!
– У меня его нет. Отстань! Ложись, Бобка.
Но Бобка вылез из постели.
– Ох, я беспокоюсь, – взрослым тоном сказал он.
Таня шумно вздохнула. Выбралась из-под одеяла. Нашла свечу, зажгла. Закопошился, высвободился из-под одеяла и Шурка. Таня и Бобка стояли, между ними трепетал шар оранжевого света. Крошечные оранжевые огоньки отразились в глазах Бублика. Но с кровати Бублик не слез – он в последнее время и так с трудом на нее забирался.
– А в постели хорошо посмотрел?
– Мишки нигде нет, – упорствовал Бобка. – А та злая дома? Она у себя?
Таня почему-то сразу поняла, о ком это он. А Шурка – нет.
– Какая злая? – спросил.
– Та, худая.
– Они теперь все худые!
– Дворничиха не могла его стащить, – сказала Таня. – Мишка слишком старый. Его никто не купит.
– Он здесь, Бобка, просто завалился куда-нибудь, в темноте не сразу разглядишь.
Бобка стал дрожать – мерзнуть. Пол холодил даже через ковер.
– Мы сейчас тебе его отыщем. А ты полезай под одеяло, – приказала Таня, поднимая повыше свечу.
Убедилась, что Бобка послушался.
– Ай! – завопил Шурка.
Грохнуло. Таня приблизила свечу на звук.
– Что такое? Ты где?
– Тут. На меня упал стул.
– Ну так вылезай из-под него.
Шурка высвободился. Схватился за спинку, но понял, что поднять ее и поставить стул не может. Тот тянул вниз, ехидно наливался тяжестью, словно дразня: ну кто кого? Шурка разжал руки. Выполз. Эх, разве мог бы он раньше не поднять обычный упавший стул?!
– Таня, с этим стулом что-то не то.
– Давай ложиться. Холодно что-то.
– А стул?
– Брось. Тетя скоро придет.
– А мишка? – позвал с кровати Бобка.
– Завтра, – отрезала Таня. – В темноте все равно ничего толком не видно. Спите.
Но тети Веры все не было.
Щелкнули – лампочка не зажглась. Пришлось отогнуть край светомаскировки – впустить немного синенького утра.
Печь совсем остыла. Стул лежал, протянув четыре твердые ноги, в нем не было ничего пугающего.
Слышно было, как за окном стучит дождь. Тяжелый, пополам со снегом. Зима еще только репетировала.
Ознакомительная версия.
