Они погнали стадо по опустевшему тракту на восток, в ту сторону, куда недавно ушел поезд.
БЕДА НА ДОРОГАХ
Пастухи уже не сердились на коров, когда те начинали замедлять шаг. Шмая и Данила Лукич, колхозник соседней украинской артели, гнавший свое стадо и присоединившийся к Шмае – в пути, смертельно устали и еле передвигали ноги. Они уже привыкли к бомбардировщикам с огромными свастиками на крыльях, которые проносились над головой и сбрасывали бомбы на дороги и деревни. По ночам, когда устраивались в поле на ночлег, слышно было, как гудит земля. Со всех сторон видны были огни больших пожаров; казалось, вся земля охвачена пламенем и пламя вместе с нескончаемым потоком людей, табунов, возов и машин несется туда, на восток…
Был уже полдень, когда дошли до перекрестка. По донецкому тракту тащились запыленные санитарные машины с ранеными солдатами.
Доярка Шифра Зильбер, стройная девушка с длинными косами, поила раненых молоком. Когда большая колонна скрылась из виду, она вернулась к стаду и расплакалась.
– Чего же ты плачешь, санитарочка моя? – обнял ее Шмая. – А ещё хотела на фронт…
Девушка молчала. Она стояла, прислонившись к повозке, и не могла унять слез. Среди раненых она искала своих товарищей. Столько парней ушло из деревни на фронт, и кто знает, что с ними! Там где-то и брат ее и жених. Может быть, и они мучаются от боли и замирают, когда машина подскакивает на взгорке, на камне…
Командир подъехал и спросил, кто над стадом старший. Потом приказал скорее свернуть на боковую дорогу – по тракту идти нельзя. Он не объяснил, что случилось, но Шмая и все, кто были с ним, поняли, что враг близко.
В стороне от дороги стадо улеглось на отдых. Шмая и Данила разложили костер, Азриель притащил откуда то ведро картошки, и все уселись вокруг огня. Пламя костра отсвечивало в глазах Шифры. Раньше Шмая не замечал, что девушка так хороша. В степи, под хмурым небом, с которого не переставая сыпал противный мелкий дождь, эта девушка казалась ему дочерью. Родными стали долговязый Азриель и смуглый, заросший Данила.
Шифра достала из горячей золы печеную картошку, вынула из кармана немного влажной соли, и все принялись за еду. В густой темноте проносились тяжелые бомбардировщики. Город, расположенный в нескольких километрах отсюда, горел. Низко над землей пролетали бомбардировщики – в обратный путь, а туда, к городу, летели все новые и новые стаи тяжелых немецких самолетов.
Шмая с пригорка смотрел на горевший город – туда лежал их путь, и не знал, что делать, куда идти. В нескольких направлениях тяжело и стремительно неслись огромные машины. С тракта доносилась частая стрельба. «Фашисты», – мелькнула мысль. Шмая сделал над собой усилие, спустился к костру. Шифра схватила его за руку, прижалась к нему, дрожа всем телом.
– Бежим! Скорее! Фашисты… немцы…
– Куда теперь побежишь, дочка? Возьми себя в руки, не плачь! Пусть враг не видит наших слез. Ничего…
Он потушил костер. Но было поздно. Подпрыгивая на ухабистой дороге, сюда неслись два мотоцикла. Два фашистских солдата в зеленых мундирах мчались сюда, к костру, к стаду.
– Ну, ребята, сейчас, кажется, будет весело… – вырвалось у Шмаи.
Судя по тому, как обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель ехал на своем мотоцикле, сразу можно было заключить, что он не был знаменитым мотоциклистом. К тому же и он и его спутник были основательно под градусом.
Мотоцикл швыряло из стороны в сторону, а ефрейтор проклинал русский дождь, грязь и дороги…
До стада он так и не доехал. Шагах в пятидесяти оба немца двинулись пешком, не выпуская из рук автоматов.
Через несколько минут к пастухам подошел длинный, костлявый немец с очками на носу. Он стоял, широко расставив ноги, и чувствовал себя так, словно был по крайней мере фельдмаршалом, а не простым обер-ефрейтором хозяйственной команды, получившим приказ захватить стада, которые гонят на восток.
Обер постоял минутку и вдруг раскричался. Почему эти русские «швайны» не встают, когда перед ними стоит чистокровный ариец, победитель?! Обер был вне себя. Он схватил автомат. Пастухи поднялись.
Вначале, когда Шмая встретился с мертвым глазком автомата, у него внутри что-то оборвалось. Его охватило странное безразличие ко всему окружающему: «У тебя, обер, оружие. Что я могу поделать голыми руками?» Но так просто уходить из жизни нет смысла! И, поправив шапку на голове, он сказал:
Мы, ваше благородие, не солдаты, мы не знаем, как надо стоять перед начальством…
Обер Вильгельм Шиндель передразнил Шмаю и показал ему язык. Потом он перевел пьяные глаза на Лукича и крикнул:
– Юде?!
Данила посмотрел на немца, на Шмаю, но так и не понял, чего от него хотят. За него ответил Шмая:
– Нет, пан, он не юде. Хотя у нас в стране это давно уже не так важно. Все равны… Но Данила не еврей.
– Врешь! Все евреи носят такие бородки, как у него.
Шмая вспотел, покуда разъяснил оберу, что евреев здесь нет и что его приятель Данила Лукич не принадлежит к еврейскому народу. А что касается бороды, то он уже давно в пути и ему некогда ходить к парикмахеру. К тому же у самого обера точно такая же бородка клинышком…
Шифра стояла возле Шмаи и с ужасом следила за обером и солдатом, который рылся в вещах.
– Капут! Капут! – прокричал обер-ефрейтор и расхохотался. Глядя на него, рассмеялся и солдат. Обер строго спросил у пастухов, куда они гонят скот. – Нах Волга? Нах Волга?
– Никак нет! – ответил Шмая.- Мы их здесь пасем.
– Цурюк! Цурюк! Нах Дойчланд… Нах Дойчланд! – брызгал слюной обер. – Почему стоите? Быстро, быстро обратно, в Германию… Понял?
Шмая покачал головой: нет, он ничего не понял, он не хозяин этого стада.
– Ферфлюхте швайне! – обер ткнул Шмаю кулаком в бок. – Чего он не понимает? Хозяином стада является теперь обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель! Он – уполномоченный Третьего райха, хозяйственной команды и германской армии! Он прикажет все вывезти в Германию! Понятно?
Шмая развел руками и наморщил лоб:
– Я простой пастух, мне дан приказ выгнать скот в тыл, и я должен выполнить этот приказ…
Обер рассвирепел и начал бить Шмаю по голове, по лицу.
Шмая упал. Обер целился в него. Подбежал Азриель и нагнулся над Шмаей, чтобы заслонить его своим телом. Обер выстрелил ему в спину. Азриель упал как подкошенный.
– Зо, зо, ферфлюхте швайне! Теперь небось понятно, что обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель – хозяин России, что его надо слушаться! Все – капут! Украина – капут! Москва – капут! Ленинград – капут! Руссланд и большевик – капут! Шнель, шнель нах Дойчланд!
Шмая с трудом поднялся. Он не слыхал, что кричит обер, он в бешенстве смотрел на его кривляния, чувствуя себя беспомощным, беззащитным перед этими вооруженными бандитами.
– Ну что же! – кричал обер как одержимый, – Погонят они наконец стадо в Германию?
Шмая кивнул утвердительно. Да, погонят. А сам подошел к Даниле:
– Крепись, Данила, возьми себя в руки, а то они тебя пристрелят…
– Пускай уж лучше пристрелят…
– Что ты говоришь? – тихо проговорил Шмая, остановив свой взгляд на мертвом Азриеле. Слезы душили его, но плакать он не мог.
– Пошли, пошли! – бормотал обер.
Пастухи повернули стадо обратно.
Шмая на минуту задержался у остывшего тела Азриеля.
– Пан, а пан, – обратился он к обер- ефрейтору, – дозволь нам хотя бы похоронить человека! Хороший человек был…
– Яволь, яволь, – шутил обер. – Конечно, как же. Сейчас вызову музыкантскую команду и батарею артиллерии, чтоб дать салют… Чего ещё желает эта свинья?
Шмая взглянул в последний раз на Азриеля. Поднял с земли бич и чужим голосом крикнул:
– Айда, айда, дьяволы!
И никто не знал, к кому обращен этот крик.
На тракте показалась колонна немецких машин с солдатами. Обер приказал Шмае плясать. Из машины высунулись три офицера и начали фотографировать веселого русского пастуха, который так приветливо встречает славную германскую армию. Вдруг обер-ефрейтор Вильгельм Шиндель спохватился, что ему, такому герою, вовсе не пристало тащиться с мотоциклом по русским болотам. Он подошел к повозке, скинул бидоны и тряпки, прогнал Шифру, и велел погрузить мотоциклы. Потом обер и солдат влезли на повозку. Они погнали лошадь. Вскоре ефрейтору, ошалевшему от успеха, захотелось ещё больше развеселить своих коллег, отправляющихся на фронт, и Шмая был вынужден запрячься в повозку вместо лошади.
Шмая и не заметил, как наступила ночь. А может быть, это не ночь, а свинцовые донецкие тучи погрузили все во мрак? Вернее, у него темнеет в глазах и смерть идет ему навстречу. Дорога асфальтирована, а по бокам за грудами накиданных камней чернеет глубокая пропасть. Он бросает оглобли. Повозка устремляется вперед, Шифра и Данила отскакивают, а повозка с пассажирами летит прямо в пропасть.
СНОВА СРЕДИ СВОИХ
Долгие дни Шмая и его спутники, скрываясь от людей, брели по степи. Голодные, оборванные, они жили надеждой – пробиться к своим, перейти линию фронта.
