Вся вина венгров была в том, что они заняли такую сердцевину земли и сделали это задолго до турок, хотя, как свидетельствовали предания, в седую древность вместе с турками вышли из Турана в поисках счастья и простора.
Поставленный Сулейманом над Венгрией король Янош Заполья так и не смог навести порядок в этой расчлененной, растерзанной земле. Всю свою жизнь истратив на упорное продвижение к высшей власти, Заполья даже жениться не смог за свои шестьдесят лет и теперь неожиданно стал одним из желаннейших женихов. Австрийский король Фердинанд норовил выдать за старого Заполью одну из своих многочисленных принцесс, чтобы прибрать к рукам всю Венгрию, а с другой стороны пристально следил за Австрией мудрый и осторожный польский король Зигмунт, который успел опередить Фердинанда и отдал Яношу Заполье свою дочь Изабеллу в надежде ублажить этим султана и заключить с ним вечный мир.
Против Запольи взбунтовался эрдельский воевода Стефан Майлат, который не побоялся самого Сулеймана, укрыв у себя два года назад разбитого султаном молдавского господаря Петра Рареша. По дороге на Эрдель Заполья смертельно заболел. Полумертвый, узнал он от гонца, что в Буде королева Изабелла родила ему сына. Король-неудачник еще успел приказать, чтобы назвали сына Яношем-Сигизмундом, и послал канцлера Стефана Вербеци в Стамбул просить, чтобы султан взял под свою высокую руку малого короля.
Сулейман принял Вербеци, вопреки своему обычаю, не мешкая, потому что гонцы, опередив венгерского канцлера, уже принесли весть о смерти Запольи. Он сказал, что признает за сыном Изабеллы все права, которыми располагал его отец, когда убедится, что тот в самом деле родился, а не выдуман венграми. В Буду был послан султанский чауш, который посетил королеву, и она, заливаясь слезами, подала османцу завернутого в шелковые пеленки и меха горностая сиротку-короля. Турок приложил руку к груди, упал на колени, поцеловал ногу младенца и во имя великого султана поклялся, что никто другой, кроме сына короля Яноша, никогда не будет владеть Венгрией, ибо таково желание аллаха.
Султан собирал войско для похода в Венгрию. Во все концы помчались гонцы, извещая спахиев, в султанских оружейнях отливали пушки и ядра к ним, янычары точили сабли, дюмбекчи сушили барабаны, шились тысячи новых зеленых и красных знамен. Ничто не могло остановить страшную силу, которую Сулейман намеревался снова двинуть на поля Венгрии, на ее сады и виноградники. Но тут с востока начали поступать тревожные вести о волнениях среди кочевых племен. Племя гермиян возле Ладыка заняло проход в горах и грабило караваны и всех путников. Туркменские кочевники набрались такой наглости, что выкрали коней под Манисой у принца Мустафы, когда тот выехал со своим двором на охоту. В Диярбакыре взбунтовались племена курдов, этих удивительных людей, которые, несмотря на свою бедность, граничившую с нищетой, никому не покорялись, упорно добиваясь независимости.
Получалось так, что в Диярбакыр для укрощения восстания джимри ничтожного сборища дикого люда - должен был отправляться один из султанских визирей, а поскольку Рустем-паша еще недавно был там санджакбегом и, как видно, не сумел укротить курдов, то самому последнему дураку было ясно: дамат возвратится туда, откуда прибыл!
Нескрываемая радость воцарилась даже среди тех, кто никогда в глаза не видел Рустема. На диване равнодушный ко всему Хусрев-паша, страдавший какой-то неизлечимой болезнью, вяло поинтересовался у Рустема: "Тебя в самом деле посылают в Диярбакыр?" А великий визирь Сулейман-паша, заметив, как Рустем глазами ищет щипцы, чтобы расколоть грецкий орех, зачерпнул полную горсть орехов, набил ими рот, начал разгрызать зубами, приговаривая с вытаращенными от удовольствия глазами: "Вот как надо! Вот как!" Рустему было тридцать пять лет, Сулейман-паше восемьдесят. Но дамат не смутился.
- Мои кости крепче ореховой скорлупы, - понуро улыбнулся он.
А сам, собственно, был уже подготовлен к добру и злу: спишь с султанской дочерью - так знай, что придется за это расплачиваться. Из наслаждения возникает долг. Да еще и неизвестно, где лучше - рядом с султаном, который щедр на милости, но еще, наверное, более щедр на наказания, или же у самого черта в зубах.
Отправляясь в походы, Сулейман никогда не брал на себя командование войском, каждый раз назначал сераскером великого визиря. Это было довольно удобно, потому что все неудачи падали на сераскера, успехи принадлежали султану. С Ибрагимом он испытывал больше неудач, чем побед, Аяз-паша так и не возглавил войско ни разу, Лютфи-паша, готовясь к званию великого визиря, пробовал проявить свои способности в походе на остров Корфу, но, кроме позора, не добыл ничего. Теперь, судя по всему, сераскером должен был идти на Венгрию престарелый евнух Сулейман-паша, который всю свою долгую и мрачную жизнь провел на Востоке, был коварным, хищным, кровожадным, но еще ни разу не сталкивался с рыцарством, открытым почти до самозабвения, и отвагой не слепой, не фанатичной, а просветленной разумом и любовью к родной земле. И хотя никто не верил в таланты старого толстого евнуха, но говорилось о нем сочувственно, даже с уважением, потому что он своей толстой тушей заслонил, оттеснил ненавистного дамата и тому уже не было места рядом с падишахом. Так пусть уезжает туда, откуда приехал, пусть погибнет в голых курдских горах, среди острых камней и пропастей, где вытанцовывают его братья - шайтаны.
Вот тогда позвала Рустема к себе султанша Роксолана.
С тех пор как он стал султанским зятем - даматом, еще ни разу не оставался с глазу на глаз с всемогущей султаншей, хотя и думал об этом, потому что она была здесь, кажется, единственным человеком, которого побаивался, в особенности памятуя о своей неуклюжей старательности на пожаре. Из-за него погиб тогда молодецкий Байда, и Рустем знал, что Роксолана никогда не простит ему этой смерти. Все можно возместить, но смерть - чем ты ее возместишь? Хотя и сказано, что у мертвых ни друзей, ни товарищей, но по всему видно, что султанша навсегда приняла в свое сердце этого Байду, не спрашивая даже его согласия, так как был для нее живым воплощением навеки утраченной родины. Соловей будет вздыхать по отчизне даже в золотой клетке. Это он, Рустем, мог забыть и род свой, и землю, променяв все бог весть на какие выгоды, успокоившись от одной мысли, что две бараньи головы не сваришь в одном горшке. Но ведь не равняться же ему с этой вельможной женщиной, загадочно-недоступной для всех, всемогущей, как сам султан, но в то же время нежной, как солнечный луч, и чуткой, как влюбленный соловей.
Неуклюже, боком, задевая за косяки своим жестким от золотого шитья визирским халатом, чуть ли не отталкивая неотступного кизляр-агу Ибрагима, втиснулся Рустем в маленький покой Фатиха, почти задохнулся, увидев на белом атласном диванчике Роксолану, закутанную в пестрые шелка, опасаясь, как бы ее нежная шея не сломалась под тяжестью пышных золотистых волос и драгоценных украшений на них. Мгновенно упал на колени и так пополз по коврам, когда же поднял перед султаншей голову, то увидел, что здесь есть еще кто-то. Рядом с ним был еще человек в странном, вызывающе богатом одеянии, такой же молодой, как Рустем, но намного более ловкий и грациозный, с пышными янычарскими усами, остроглазый, красивый.
- Знаешь Гасан-агу? - спросила султанша.
Рустем наклонил упрямую голову. Еще бы не знать! Простой янычар, спас султаншу во время бунта, в награду получил звание янычарского аги, которое дается ценой великой крови, затем было выдумано для него какое-то особенное звание личного посланника султанши, стал аталиком - воспитателем шах-заде Баязида. С султанского ложа в жены ему была подарена белотелая одалиска, что, по мнению Рустема, не было такой уж радостью, ибо это все равно что жениться на белой корове. Если бы это не при султанше, визирь непременно прищурил бы глаз и поиздевался над этим янычариком: "Ну как, уже отелилась твоя белая корова?" Но здесь должен был молчать и изо всех сил выказывать внимание и покорность.
- Гасан, - спокойно промолвила Роксолана, - подай ему вон то.
Гасан-ага неторопливо взял с низенького столика небольшой свиток, замотанный в зеленый шелковый платок, подал Рустему. С надлежащей почтительностью, нужно сказать, но к кому - к визирю или к султанше прежде всего? - Рустем держал свиток и не знал, что с ним делать.
- Разверни, - велела Роксолана.
Он долго разматывал платок, путаясь в тонком шелке своими костлявыми, более привычными к ремням пальцами. Размотал - бумаги. Какие-то послания, грамоты. Дорогая бумага, дорогие чернила, печати. Молча взглянул на султаншу. Что это такое?
- Почитай, - снова велела она.
Рустем пошелестел одной грамотой, другой, третьей. На всех печати шах-заде Мустафы. Письма к санджакбегам Сиваса, Диярбакыра, Болу, Коньи. Сплошь из вопросов. Какие изменения приветствовали бы в империи? Как вы относитесь ко мне? Будете ли верными мне? Против кого прежде всего необходимо направить силу исламского войска? Что вы думаете о чужеземцах в Стамбуле?
