Столы и буфеты трещали, скатерти съезжали, вазы опрокидывались, торты прилипали к расшитым мундирам, руки мазались в креме и мягких конфетах, хватали что придется, цветы рвались и совались в карманы, где все равно должны были смяться, шляпы наполнялись грушами и яблоками. И через три минуты нарядный буфет являл грустную картину поля битвы, где трупы растерзанных сладких пирожков плавали в струях шоколада, меланхолически капавших на мозаичный паркет коридора. Величественные придворные лакеи, давно привыкшие к этому базару пошлости, молча отступали к окнам и дожидались, когда пройдет порыв троглодитских наклонностей; затем спокойно вынимали заранее приготовленные дубликаты цветов, ваз и тортов и в пять минут приводилось все в прежний вид, который и поддерживался до конца бала, так как начинались танцы, и от времени до времени государь проходил по коридору и залам, говоря по паре слов знакомым ему чинам».
«Тот же автор (не сам он! — В. Р.), — пишет далее В. Обнинский, — повествует о том, как на таких балах делались карьеры и как вообще цари пополняли свои свиты. (Тут уже и вовсе рассказ в рассказе. Уже сведения не из вторых рук, а из третьих! — В. Р.). Мне рассказывал граф Келлер (это говорит бывший гвардейский офицер. — В. Р.), как он попал во флигель — адъютанты к императору. У Келлера смолоду была особенность — одна половина бороды седая, другая рыжая».
«Стою я на балу, — рассказывает Келлер, — в коридоре, проходит царь (судя по временным приметам — это Александр И, ибо Александр III не говорил уже «ты» офицерам и чиновникам. — В. Р.) и говорит:
— Когда это ты, Келлер, обреешь свою бороденку?
Я не долго думая бегу в комнату первого попавшегося придворного лакея, прошу бритву, наскоро сбриваю ба кенбарды и опять являюсь в залу. Снова проходит Александр, вглядывается в меня:
— Ты, Келлер?
— Так точно, Ваше Императорское Величество!
— Поздравляю тебя флигель — адъютантом!..»
И далее В. Обнинский пишет уже без ссылки на кого бы то ни было. Как будто он был лично сам свидетелем всего этого:
«Котильон подходит к концу, скоро ужин, для трех тысяч человек все сервировано в нескольких больших залах: танцующие имеют привилегию на так называемый «золотой» зал с золоченными колоннами, где на небольшом воз вышении стоит и царский стол, покрытый цветами. Еще задолго до открытия дверей в этот зал возле них начинает толпиться народ, преимущественно дамы, старые генералы и те из нетанцующей молодежи, кто знает, что в «золотом» зале посвежее провизия, ибо приготовить большой ужин на три тысячи душ даже и придворная кухня не может меньше чем в три — четыре дня. (Со знанием дела отмечено и напоминает сильно так называемый «Дневник Вырубовой». — В. Р.). Попал я раз, признаться в эту толпу, влекомый желанием получше поесть. Со всех сторон окружали меня женщины в открытых бальных туалетах, притом исключительно пожилые, недостатки бюстов возмещались искусным размещением наличного материала на каких‑то полочках, которые я поневоле созерцал, будучи выше их ростом. Спины, покрытые прыщами, и припудренные пятна старческой экземы, острый запах пота, не заглушаемый никакими духами, — все это создавало атмосферу лисятника, а не дворца, наконец мне просто стало больно, так напирали со всех сторон. Градоначальник Грессер (погибший впоследствии от впрыскивания себе какой-то молодящей жижи) с искаженным злобой лицом заслонял своей фигурой заповедную дверь и тщетно призывал дам не тискаться. Но вот замер последний звук музыки. Грессер распахнул дверь и немедленно был отброшен в сторону потоком женских тел, стремящихся занять места за столиками».
«Не совсем так, но в этом же роде протекал и бал 19 января 1904 года», — пишет В. Обнинский. Вышеприведенный антураж, явно надуманный, понадобился незадачливому автору, пишущему «и бал», для контраста с печальным днем начала войны с Японией, в которой Россия потерпела позорное поражение.
Людям, владеющим текстом при чтении книги, нетрудно будет обнаружить ловкую подставку своего «я». Вначале автор ссылается на некоего бывшего гвардейского офицера, затем через того же офицера — на графа Келлера, видно, большого мастера на анекдоты; а в описании «конца придворного бала» автор незаметно подсовывает себя. Для пущей достоверности. При этом делает вид, что остался незамеченным. Мол, это не я, и хата не моя. Но его выдает характер рассказчика, его привычка совать свой нос, худа не следует. За пазуху дамам, у которых «полочки» для «размещения наличного материала». Которые он «поневоле созерцал, будучи выше ростом». Не постыдился щелкопер!
В общем, сочинение господина В. Обнинского основано даже не на слухах, а на анекдотах и на том «чего изволите», господа издатели — злопыхатели? А издатели — злоны-. хатели — это еврейская община. Злобствующие из‑за «черты оседлости». «Кто был ничем», но поставившие себе цель «стать всем». А потому в сочинении В. Обнинского на каждой странице, в каждом абзаце и в каждой строчке «торчат уши». Стилистические, логические, исторические и даже языковые. «И бал».
Объективности ради надо сказать, что слухов в те времена, особенно про «житие августейших», было невпроворот. И часто они порождались самими августейшими. Ни при одном царе их не было столько, сколько при Николае Втором. От близких к истине до невероятных нелепиц. Господин Обнинский и его заказчики решили этим омерзительным опусом пополнить свод этих нелепиц.
Невольно просятся в противовес этим «писаниям» некоторые страницы из романов Льва Николаевича Толстого, знавшего не из вторых и третьих рук, а по собственному опыту и образу жизни степень культурности высшего света России. Которого трудно обвинить в подобострастном отношении к августейшим особам.
Вот описание великосветского бала времен Александра I из романа «Война и мир».
«Вдруг все зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь вошел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыка играла польский,
на музыку которого сочинили слова. Начинались они так: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас». Государь вошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой-то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары польского. Все расступились, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых, не умолкая, называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовились идти в польский».
Я с умыслом подобрал картину бала очень похожую на ту, которую представил нам господин В. Обнинский. Здесь и толпа, глазеющая на государя, и «дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснящиеся вперед», и польский, на музыку которого написаны слова восхищения государем и государыней, но… Здесь совершенно иные краски, другая подача. Идущая от честной благородной души, от большого русского сердца. Даже слишком восторженных дам, «забывших все условия света», он понимает своей чуткой душой художника, а не любителя пасквилей, истекающего желчью: «стадная жадность», «дикое стадо», «базар пошлости», «порыв троглодитских наклонностей», «спины, покрытые прыщами», «атмосфера лисятника» и так далее. Это надо было быть очень злобным человеком, чтобы на неполной странице выплеснуть такое количество отвратительнейших характеристик. Тут господин Обнинский превзошел самого себя. И вместо уничтожающей картины придворного бала дал невольно уничтожающую характеристику самому себе. Как злобствующему человеку и крайне необъективному автору.
Понимая всю пошлость и ложь изображенного, явный авторский перехлест, господин Обнинский в конце этого злопыхательского пассажа стремится, с явным опозданием, быть объективным и пытается изобразить хорошую мину при явно плохой игре, великодушно смягчая впечат ление, мол, не совсем так, «но в этом же роде протекал и бал 19 января 1904 года». То есть при Николае Втором.
Что ж, и тут мы обратимся к противоположному свидетельству того же графа Л. Н. Толстого из его романа «Анна Каренина».
«Бал только что начался, когда Кити с матерью входила в большую уставленную цветами и лакеями в пудре и красных кафтанах, залитую светом лестницу. Из зала несся стоящий в них равномерный, как в улье, шорох движения, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом прически, из залы послышались осторожноотчетливые звуки скрипок оркестра, начавшего первый вальс. Штатский старичок, оправлявший свои седые височки у другого зеркала и изливавший от себя запах духов, столкнулся с ними на лестнице и посторонился, видимо, любуясь незнакомою ему Кити. Безбородый юноша, один из тех светских юношей, которых старый князь Щербацкий называл тютьками, в чрезвычайно открытом жилете, оправлял на ходу белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на кадриль. Первая кадриль была уже отдана Вронскому, она должна была отдать этому юноше вторую. Военный, застегивая перчатку, сторонился у двери и, поглаживая усы, любовался на розовую Кити».
