– Значит, надо выступать. Помещичью землю получат лишь те, кто присоединится к восстанию, кто пойдет воевать…
От толпы отделяется Георге Кэрэбаш. Это толстый здоровенный мужчина, у него много и земли, и скота. Он поселился возле реки, ближе к Стэникуцу; двор его занимает чуть не половину пойменного луга. В селе поговаривают, что добра у него если и не больше, чем у помещика, то иного дворянчика он кое-чем побогаче.
– Какое такое восстание, мошенники, что это еще за восстание? Вы думаете, если поджечь усадьбу, то помещики сразу и перемрут? А если захватить и убить хозяев, то их земля уже и ваша? Да ведь это против закона, а закон – дело святое, против закона нельзя…
Кэрэбашу подпевает зажиточный крестьянин Рэдой. На них набрасывается Петре Згэмыйе:
– Какое нам дело до закона? Не мы его писали. Те, что его составляли, нас небось не спросили – нравится или нет…
Петре Згэмыйе – бедняк, то наймется сторожем, то подрядится свиней пасти, смотря по тому, за что село платит. Ходит всегда с палкой, без палки его никто не видел. Она будто часть его самого. Ложась спать, он кладет ее под голову. Словно кошелек у него набит золотыми, и он боится, как бы их не украли. Ни тех, что на нем, ни тех, что спрятаны в палке… Есть у него и еще кое-что – жена и пятеро детишек, рваные постолы, чиненый-перечиненый зипун да латаные-перелатаные штаны.
– Шибко, видать, не хочется тебе, Кэрэбаш, чтобы народ супротив бар поднялся. Страх берет. У нас с помещиками свои счеты, и никто не помешает нам рассчитаться – ни ты, ни другие вроде тебя…
– Как же нам бунтовать-то? – спрашивает Ницэ Прока. – Бунтовать можно только в тех селах, где есть помещики. А у нас помещиков нет и восстания быть не может.
В разговор вмешивается Шонтрокан:
– Помещиков в нашем селе нет. Но работать на помещичьих землях мы работаем.
– Видели нынче ночью пожары? Небось видели! – вмешивается в спор Мэрин Рару. – Так вот, если этой ночью в нашем селе ничего не загорится, то люди из других сел придут и подожгут наши дома – в отместку, что мы к ним не присоединились. Все мужики должны действовать сообща. Нельзя, чтобы кто-то дрался и поджигал, а ты бы сидел сложа руки и потом открещивался – мы, дескать, не виноватые. Неправильно это, братцы…
– И что же нам делать? – спрашивает какая-то женщина. – Кого поджигать?
– Подожжем Кэрэбаша!.. – раздается в толпе. – Дом у него большой, с пристройками. Целую неделю полыхать будет…
– За что же это меня поджигать? Что я, помещик? Лучше уж Мареша поджечь…
Ионицэ Мареш – корчмарь. Он не местный. Приехал из города; корчму открыл, когда из села подались мамины братья. Большие деньги нажил с тех пор. Многие крестьяне – его должники, завидуют ему и поносят почем зря.
– Вот это разговор!
– Вроде бы вчера так не договаривались. К другому готовились, – замечает Пэликэ, мой двоюродный брат.
– Верно, не о том была речь, – подтверждает Малыш.
– Нужно действовать, как договорились. Чтоб ералаша не получилось, когда всяк свое гнет.
Однако их голоса тонут в общем шуме. Крестьяне рвутся в драку. Им не терпится.
– Нехорошо получается, – кричит Иван Цынцу. – Первое дело помещики, сперва надо с ними рассчитаться.
Он надрывается, кричит изо всех сил. Но голос его теряется в толпе, которой нет ни конца, ни края.
Корчма Мареша от примарии в двух шагах. И вот толпа уже у ее дверей. Хозяин рад, что к нему привалило разом столько народу, хотя в селе есть и другая корчма, и еще одна – прямо через дорогу.
– Милости просим!.. Чем прикажете угощать?
– Хм, – начинает Гьоакэ, – мы к тебе вовсе не за угощением. Мы пришли начать восстание.
– Так давайте, братцы, отчего не начать! Я тоже за восстание. К черту всех помещиков!
– Видишь, какое дело, – мямлит один верзила, мужик огромного роста, но не великого ума, – мы пришли устроить восстание у тебя.
– Как это у меня?
– Да так – слегка отколотить тебя палкой, а там и поджечь твое хозяйство.
– Что? Да вы в своем уме? За что меня колотить? За что хозяйство жечь?
– А как быть, коли нет у нас других бар?
– Послушайте, люди добрые, какой же я барин, я и сам такой же, как вы… Тоже в опорках ходил…
– А ежели ты из наших, – говорит Бешку, – почему на перине спишь? И изюм со своей хозяйкой лопаешь?..
– Ежели из наших, – вставляет Илие Гыскану, – почему одет, как писарь?
– Ежели из наших, почему большой процент берешь? – верещит в ухо корчмарю тетушка Егоза, затесавшаяся в толпу мужчин.
До Мареша наконец доходит смысл происходящего.
– А-а, вижу-вижу, что вас ко мне привело. На деле-то вы против меня ничего не имеете. Я вам ничего плохого не сделал.
– Но и хорошего тоже ничего, – слышится из толпы.
– Ваша правда, приписывал я к счетам, это уж так водится – торговля есть торговля, без этого нельзя. Откуда-то надо взять, чтоб и убытку не понести, и барыш иметь. Вам, значит, надо устроить большой костер, чтоб издали заметили. Что ж, давайте вместе подумаем и решим, кому гореть этой ночью…
– Вот тебе и гореть…
– Ну хорошо, хорошо, пусть мне. Я не против, только зачем обязательно дом жечь? Есть у меня во дворе сарай, где я сено держу. Вон его и подожжем. Вы подожжете, а потом все встанем вокруг с ведрами, чтобы пламя дальше не перекинулось. Ладно?
– Ладно, – с облегчением вздыхает Кэрэбаш.
– Ничего не ладно, – говорит Тицэ Уйе. – Было бы ладно совсем другое…
– Что же?
– Сжечь ту книгу, куда долги наши записаны…
– Конечно, жгите, отчего не сжечь!..
Тут уж растаял и глуповатый верзила.
– Ну выпьем, что ли, раз такое дело?
– А что будете пить?
– Вина бочку…
Мареш с женой и работником, кряхтя, выкатывают бочку и ставят перед входом в корчму.
Отец, Пэликэ, Малыш, старый Давид Флоройу и семеро его сыновей, Тицэ Уйе, Лишку Стынгачу, Цынцу и Удудуй держатся в стороне и смотрят, как околпачили односельчан. Ждут, когда наконец они опомнятся сами. Но сами крестьяне опомниться уже не в состоянии.
Кое-кто в нетерпении подступает к бочке. Руки тянутся к кружкам, их на большом деревянном подносе принесла жена корчмаря. Но тут, дрожа от возбуждения и решимости, на пути любителей выпить встает тетка Егоза. Потухшие от слез глаза ее, выплаканные по умершим зимой детям, вспыхивают огнем. Она в черном переднике, черной кофте, на голове черный платок. Лицо у тетки Егозы желтое, как айва. Даже губы, и те желтые. Ее сухонькое тельце словно снедает высокое, всепоглощающее пламя, оно жжет, толкает к действию, придает сил. Тверже звучит слабый голос. С поднятыми вверх руками бросается она к мужикам, пытаясь оттащить их от бочки.
Слышен ее истошный вопль:
– Назад, все назад, мерзавцы! Бочонком вина купил вас барский прихвостень. По паре кружек зелья на глотку! В этом и есть ваше геройство, мужики? Постыдились бы!.. Столько детей померло у нас этой зимой, и никто не пришел к нам на помощь! А теперь, гляньте-ка, стоило этому паразиту швырнуть вам вместо милостыни бочонок кислой отравы, как вы уже и сторговались! А я вот что сделаю с этой подлой милостыней. Тьфу! Тьфу!
И она плюнула в открытую бочку, прямо в красное вино… Раз, еще раз! Этого ей показалось мало. Наклонившись, она подобрала с дороги большую свежую лепешку коровьего навоза и тоже бросила его в бочку. Потом швырнула в открытую бочку ком собачьего кала, сполоснула вином руки и вытерла о черный передник.
– Пейте теперь, коли по вкусу!..
Потом обернулась к женщинам. Те стояли поодаль, зажав ладонями раскрытые от изумления рты.
– Чего стоите как дурочки? Идите сюда. Помогите-ка опрокинуть эту погань.
Женщины кидаются Егозе на помощь. Поднатужившись разок-другой, наклоняют бочку, опрокидывают набок и кувыркают до тех пор, пока на ней не лопаются ободья и не рассыпается клепка… Земля, ссохшаяся под холодным весенним ветром, который порывами налетает с востока, раскачивая верхушки акаций и задирая на крышах дранку, мгновенно впитывает влагу.
– Ну, сдурела баба, – бормочет кто-то в толпе.
– А корчмарь-то смылся. Вместе с женой.
– Спешно ставни закрывают. Изнутри на засовы запираются.
– Пусть их, – говорит Тицэ Уйе, – теперь не время сводить счеты с корчмарями. Придет и их черед. А сейчас пора рассчитаться с барами. В нашем селе их нет. Но нам приходится на них работать в трех или четырех поместьях. В Бэнясе у Герасие колченогого, что велел нацепить на нас намордники, когда мы его виноград на холме собирали, в Белитори у Гогу Кристофора, в Кырлигаце, у Стате, у полковника Пьенару в Секаре, где приказчик Филип Писику рубахи нам кнутом полосует. А некоторые ходят даже к Олту, в Сайеле, спину гнуть. Вот пять помещиков, с которыми надо расплатиться. Так пойдем и расплатимся дрекольем, огнем да дымом-пламенем…
– Верно, правильно! – в один голос кричат, озлобившись, мужики, сжимая в руках суковатые палки.
