Мария снова убежала в свою комнату, а Кассандра заиграла страстную, жгучую быструю мелодию молдавского жока.
И перед глазами отца появилась маленькая, такая пёстрая в своём наряде девчонка, что он лишь ахнул от изумления.
Расшитые блестками края её широкой ярко-красной юбочки красиво сочетались с нарядной белой блузкой, тоже расшитой бисером, блестками и великолепным шёлком, а короткая жилетка, чёрная и блестящая, оттеняла все её движения, словно крыло ворона.
Так лихо она плясала, так точно повторяла все движения танца, который Дмитрий помнил ещё с детства, что он не выдержал, вскочил и пошёл в танце вместе с дочерью.
Но она плясала и плясала, а он скоро устал, плюхнулся на мягкий низенький диван и только успевал следить глазами за этой бешено крутящейся фигуркой, тоненькой, стройной и такой пластичной...
Кассандра оборвала игру, и плавная точёная мелодия греческого танца наполнила комнату. И опять убежала Мария в соседнюю комнату, наскоро переоделась и выплыла из дверей, сплетая руки над головой, едва заметно опуская их и округляя возле плеч.
И снова поразился отец — теперь это была лебедь, неторопливо плывущая по воде в своём белом длинном хитоне, лишь слегка оттенённом красными шёлковыми нитями по разрезам с боков.
Как она была хороша! Дмитрий откровенно любовался дочерью. Он ещё не видел никогда, как танцует его дочь, — Кассандра держала в секрете эти её способности.
Оборвалась музыка, Мария убежала переодеваться в свой повседневный далматик, а Дмитрий подошёл ко всё ещё сидящей за клавикордами Кассандре и нежно поцеловал её в пышные волосы.
— Ты не считаешь, — неожиданно сказал он, — что пора призадуматься, с кем нам породниться? Ведь дочка уже взрослая, скоро-скоро она будет совсем большой...
— Мне было десять лет, а тебе одиннадцать, когда нас помолвили, — грустно ответила Кассандра, — но Марии ещё целый год до этого времени. Конечно, надо и об этом призадуматься... Но как только я подумаю об этом, мне становится страшно: она такая помощница мне, она так много забот взяла на себя...
— Что ж, это пригодится, когда она станет вести свой дом, — резонно заметил Дмитрий. — Ты хорошая мать, ты научила её всему, что должна знать женщина...
— А ты дал ей то, чего я не могла бы дать, — любовь к книгам, умение слушать твои сочинения... Я ведь никогда не имела времени, чтобы ты прочёл мне то, что всегда сочиняешь...
— И знаешь, её замечаниям я верю больше, чем самому строгому критику, — улыбнулся отец. — Иногда скажет: «Как это красиво», — и у меня легко на сердце. А если только сделает скучное лицо, вижу, что надо переделать. Странно, что из всех моих детей лишь дочери я доверяю больше. Только у неё, мне кажется, больше всего вкуса. Как жаль, если она достанется какому-нибудь грубияну...
Он поник головой, заранее представляя себе, как может страдать женщина, если её не понимают в семье.
— Вот и подумаем, кто мог бы составить её счастье, — улыбнулась Кассандра.
— Ты как будто спешишь избавиться от своей старшей дочки, — вдруг ревниво возразил Дмитрий. — До этого ещё далеко.
— Но это произойдёт, рано или поздно, а если мы заранее позаботимся о помолвке, то позаботимся и о её будущем. Кто, если не мы?
Мария выскочила из своей комнаты и подбежала к отцу.
— Кто же научил тебя так легко и красиво танцевать? — ласково погладил он её по густым русым волосам, собранным на затылке.
— Ты забыл, тата, — сказала Мария, — какая у меня кормилица. Ей только стоило показать мне, какой жест что означает, и я запомнила. И ты забыл, что с ранних лет у моей постели была невольница-гречанка, я уж не говорю про рабыню-молдаванку.
— Ты слишком рано стала взрослой, — грустно проговорил Дмитрий, — ты забросила куклы, не играешь в самые весёлые детские игры. А эти ключи на чёрном шнурке на твоей шее — они обременяют тебя...
Она прижалась головой к его плечу.
— Вовсе нет, тата, — сказала она в его плечо, покрытое бархатным архалуком, — мне не надо играть в куклы, это так скучно. Мне весело, когда ты читаешь мне свою «Иероглифическую историю». Я хохочу над нею, мне интересно читать про похождения рыцарей, и вообще так много интересного в жизни, что даже не выходя из дома можно быть всегда весёлой и приветливой...
С сожалением покинул стены харема Дмитрий Кантемир. В своём кабинете, скудно обставленном европейской мебелью, думал он о том, как переменчива судьба, как часто распоряжается она жизнями людей вовсе не так, как замышляется, как планируется. Давно ли его брат Антиох был господарем Молдавии, давно ли уехал он в славный город Яссы — столицу этого родного ему княжества. Но не прошло и двух лет, как всё изменилось. Не сумел Антиох собрать бир, не сумел выколотить налог с нищих крестьян, и всё кончилось. Нового господаря назначил султан — грубого, толстого и глупого Маврокордата. Да, этот плетьми выжмет из молдаван всё, что можно, только чтобы обезопасить свой трон, быть угодным султану. При всей своей глупости он знает, кому надо дать взятку, кого вовремя подкупить, как собрать все недоимки и долги за последние годы, что накопились при Антиохе, сожалеющем о своём народе.
Маврокордат был грек, народ был ему чужд, ему было всё равно, где быть наместником, властелином, лишь бы быть им...
И снова задумался Кантемир о судьбах своего народа. Да, это щит для Европы, дальше Молдавии турки не прошли, но самую невыносимую долю приняли на себя молдаване. Мало того, что нужно было платить дань Турции, эти установленные поставки мяса, масла, воска, мёда, за которые империя расплачивалась своими обесценившимися аспрами, — эта чисто символическая плата позволяла Стамбулу получать почти бесплатно все эти дары земли.
И нельзя было молдаванам торговать больше ни с кем, нельзя было заработать ничего на стороне. А эти бесконечные поиски девушек для гаремов самого султана и его приближённых, эти девушки, обречённые на неволю, выставляемые на невольничьих рынках, эти молдавские парни, которых угоняли в рабство, в полон, где пропадали они без вести...
И к какой бы из стран ни обращал взоры Дмитрий, никому не было дела до страданий этого мужественного народа.
Неволя, неволя, неволя. Он писал и писал, и горе его, и страдания его выливались на пергамент то в форме язвительного «Дивана», то в форме иносказательного романа «Иероглифическая история», то ещё в какой-либо другой. Что мог он, кроме того, что передавал пергаменту свои мысли, записывал их то по-латыни, на которой писала вся просвещённая Европа, то на греческом, а иногда и на французском, которому лишь недавно стал он учиться. Но французский почти не давался ему: чересчур был разнообразен, щебетлив и легковесен. Таков же, как и французский посол Ферриоль, которому его недавно представили...
Едва Антиох был отстранён от власти, как и Дмитрия тут же отвели от его дипломатической работы, и теперь он был сам по себе, не занимал никаких должностей, но его широкие знакомства с влиятельными турками от этого не сузились, а связи с разными послами и дипломатическими представителями других стран помогали держаться не только в курсе всего, что происходило в Европе, но и того, что делалось за кулисами дивана — высшего совета при турецком султане. Дмитрия знали все, он знал всех и всегда понимал, что в нужную минуту окажется необходим и он.
И всё чаще обращал свои взоры Кантемир на Россию. Полтавская битва потрясла Турцию, султан затаился, притихли его приближённые, и хоть и давили на русское подворье, но не считаться с ним было нельзя.
И понимал Кантемир, что лишь такая обширная империя, как Россия, сможет помочь Молдавии, крохотной стране почти в центре Европы, избавиться от вековечного рабства. Он молчал, писал, работал и знал, что его время придёт.
Дворец царевны Натальи Алексеевны строен был ещё на старорусский манер — деревянные стены, низенькие потолки и притолоки дверей, открывающихся из одной палаты в другую без промежуточных помещений, — анфиладой вдоль всего дворца тянулись тесные комнатёнки, освещаемые только крохотными окошками, на которых торчали живые комнатные цветы. Но зато окна были уже застеклены, и солнечный бледный северный свет пробивался сквозь узорные листья бегоний и азалий в больших цветочных горшках.
И обставлены палаты были скудно, лишь кое-где стояли мягкие диваны и жёсткие стулья да для самой хозяйки дворца пара кресел с высокими неудобными спинками и твёрдыми узорными подлокотниками.
Дворец строили наскоро, он всё ещё не совсем просох, и стены отдавали сыростью, хоть и были затянуты узорной камкой[17].
Зато какой пышный сад раскинулся перед дворцом! Посыпанные битым кирпичом дорожки разбегались в стороны от двускатного высокого крыльца, цветники пестрели огненными астрами и резными головками многолетних лилий, а тоненькие прутики саженцев обещали уже на будущий год хорошую тень и завязи кое-каких плодов.
