Между нами стоит большая корзина с засахаренными фруктами — подарок от моей матери Йемене. В руках у меня — свиток с моими последними стихами. Некоторые, правда, весьма скверные, но это, как скрепя сердце Признает моя мама, дело десятое. А главное — это послание, написанное на обратной стороне свитка особым образом приготовленным молоком. Немного подогреешь на огне, все слова сразу же проступят. Заодно повидаю свою подругу Мику (которую, если уж признаться честно, я не так-то уж и люблю), оставлю ей свои стихи (которые она, в свои двенадцать-то лет, едва ли способна оценить). Ну а мне самой через месяц исполнится пятнадцать — я так горжусь, что делаю важную, взрослую работу!
Потому-то я несколько холодной держу себя с бедняжкой Микой, которая ожидает нас в конюшенном дворе и выбегает на стук колес. Маленькая, бодренькая, полненькая и ни за что не желающая худеть, отчего движения ее неуклюжи, словно у щенка. А вот руки у нее изысканные — руки художника! Как это ни удивительно, она и есть художница.
— Ой, Сафо, ты и вправду к нам! Как прелестно, а я так волновалась! Какая ты красивая, какое на тебе милое бледно-желтое платье! Мамочка говорила, что мы сможем поиграть у нас во дворе…
— Как так — поиграть? — Я пытаюсь подражать тончайшим интонациям своей матушки; эту возвышающуюся ноту легкого недоверия я нахожу очень эффективной.
Мика вспыхивает от смущения и исчезает одним прыжком. Погонщик мулов прокашливается, сплевывает на мостовую и смотрит вопрошающим взглядом. Праксиноя берет корзину с фруктами и зонтики, готовясь следовать за мной. Я говорю погонщику, что вернусь за час до заката. Он кивает и, не говоря ни слова, укатывает прочь. Снова появляется Мика:
— Мамочка ждет тебя. Иди к ней.
Мы проходим через прохладный белый сводчатый коридор в комнату Исмены, расположенную подальше от гостиной и дворика. Хозяйка ткет большой ковер, изображающий кентавра и лапифа[60]; встает с улыбкой при нашем появлении. Руки у нее похожи на Микины; она тоже пухленькая, но все же сложена более гармонично, чем дочка. Комната наполнена ароматом сладких трав и воска; стол и ткацкий станок старинные, сработаны на совесть — и гладкие, приятные на ощупь.
— Сафо, милая! Как я рада, что ты здесь! — Йемена едва ли выше меня ростом, но очень прямо держится. Густые черные волосы зачесаны назад; к своему удивлению, я замечаю в них едва намечающуюся седину. В уголках ее глаз притаилось беспокойство, разрушающее впечатление от приветственной улыбки. Неугомонная Мика так и пляшет вокруг меня туда-сюда — это она так выказывает свое обожание.
— Мама! — крикнула она. — Ну разве она не красавица?!
Йемена внимательно разглядывает меня.
— Изысканная юная барышня, — говорит она.
Я пропускаю вперед Праксиною — она вручает корзину с фруктами, а затем я выступаю с краткой, но тщательно подготовленной речью. Вижу, взгляд Исмены упал на свиток со стихами. Интересно, знает ли она, с чем я к ней пожаловала? Затем я перевожу взгляд на стену, где висит небольшой, но живой и удивительно похожий на нее портрет, написанный красками по дереву и повешенный так, чтобы на него падали лучи заходящего солнца. И снова от меня не ускользает легкое беспокойство в ее глазах, схваченное живописцем с удивительной точностью.
— Тебе нравится портрет, Сафо? — порывисто спросила Мика. — Как по-твоему, мамочка такая?
Я, потрясенная, понимаю, что портрет написан ею, — но как у такого по-жеребячьи игривого, смешного, забавного дитяти может быть такой глаз?! (Тут я сама устыдилась своей мысли: кто я такая, чтобы обсуждать прихоть муз, с которой те раздают свои дары?)
— Да, — сказала я. — Он мне очень нравится.
— Можно я напишу и твой портрет, Сафо? Ну скажи «да», скажи «да»!
— Пусть гостья сама решит, Мика, — улыбнулась Йемена.
Я решила, что провести час-другой, позируя для портрета, — занятие более достойное молодой особы, нежели играть в прятки или другие детские забавы.
— Это будет для меня очень лестно, — сказала я как можно изящнее.
Мика тут же захлопала в ладоши от возбуждения.
— Вот спасибо! — воскликнула она и поскакала за красками и кисточками — только пятки засверкали.
— Бедная Мика, — мягко сказала Йемена.
— Но она так обрадована!
— Милая, быть талантливым ребенком не так-то просто. Ты познаешь вещи до того, как дорастаешь до их понимания. И уж тем более — до возможности выносить их.
Наши глаза встретились.
— Я и сама это знаю, — сказала я, и все желание казаться взрослой сошло с меня, словно скорлупа с яйца. Я почувствовала себя оголенной, беззащитной, пристыженной.
— Будь доброй с ней. Прояви терпение.
— Хорошо. Я обещаю.
— Пойми, ведь сейчас трудное время. Трудное для всех нас.
— Да, конечно, госпожа Йемена.
— Ну вот и хорошо, моя милая.
Я кинула быстрый взгляд на Праксиною. Она стояла в дверном проеме с угрюмым бесстрастным лицом, созерцая наполовину законченный ковер.
— Ничего страшного. Не важно.
Тут я услышала на лестнице шаги возвращающейся Мики.
— Я чувствую, тебе есть о чем поговорить со мной, — сказала Йемена.
Тут мной овладело желание выплеснуть все свои секреты и страхи перед этой случайной, спокойной, понимающей женщиной, которая уж точно не испугается моей исповеди и не рассердится на меня за то, что я решилась излить ей душу. Но для этого нет времени, да и слова не придут: слишком уж долго они таились в темных немых уголках моего сознания.
Появляется Мика, навьюченная всякой всячиной. В волосах у нее желтая лента. Следом за ней, запыхавшись, бежит юная рабыня, — судя по внешнему виду, ненамного старше самой Мики. Она и Праксиноя помогают художнице освободиться от поклажи — вот треножник, вот новенький квадратный деревянный ящик, полный красок, вот связка кистей — все они с не меньшим, чем сама художница, нетерпением ждут работы.
— Ну, пошли! — сказала Мика и схватила меня за руку. — Я знаю, куда лучше всего!
Как же все-таки заразительно ее настроение! Я и сама почувствовала себя бодрой, и мы, посмеиваясь, поскакали по коридору (такому торжественному — он весь увешан фамильными портретами и уставлен пожелтевшими бюстами!) в направлении дворика и конюшен. Оглянувшись через плечо, я увидела, что Йемена снова возвратилась к своему ковру.
Воздух снаружи был теплым и напоенным жужжанием пчел. Я глянула вниз, туда, где простираются желтые пшеничные поля, и засмотрелась, как трудятся, согнув свои смуглые спины, жнецы. Падают подкошенные высокие спелые колосья, блестят серпы в лучах послеполуденного солнца. Жнецы поют в такт работе старинную бесхитростную песню — всего-то несколько строк, повторяющихся снова и снова. Эта щемящая, сладостная мелодия из года в год была спутницей жнецов — сопровождала, наверное, тысячу жатв. Сперва, поотстав, Мика догоняет меня по усаженной розами тропинке; ее ступни так и порхают в воздухе. Вместе мы входим сквозь низенькую калитку во фруктовый сад.
Здесь царство солнечных бликов и теней. Сборщики здесь не поют — молчаливо балансируют на высоких стремянках, наполовину скрытые среди густой листвы. У каждого работника или работницы на руке большая корзина. Деревья в этом саду старые, шишковатые, с причудливыми кривыми ветвями, ломящимися от тяжелых плодов; местами их поддерживают толстые подпорки из оливы. Там груши, тут яблони, а вот айва. Легкий ветерок едва шелестит листвой: здесь так покойно, что даже Мика уже не летит, как на крыльях, а медленно шагает рядом со мной.
Посреди небольшого открытого пространства стоит самая большая и старая яблоня, которую я когда-либо видела в своей жизни. Ее растрескавшийся ствол толщиной в три человеческих тела будет, пожалуй, побольше, чем двадцать ступней, высотой, так что вряд ли я дотянулась бы до самых нижних ветвей, даже если бы встала на цыпочки… То там, то здесь выступил сок и застыл на поверхности. Сборщики еще не дошли до этой яблони, так что повсюду сквозь листья проглядывали висящие большие тяжелые красные плоды.
Но первое, на что упал мой взгляд, было не само дерево. На одной из самых толстых ветвей были подвешены детские качели с простым деревянным сиденьем. Судя по тому, как глубоко врезались в кору веревки, они здесь висят уже давно. Когда мы приблизились, послеполуденное солнце брызнуло нам в лица сквозь листву, золотя каждый лист пламенем Гесперид[61]. Качели плавно раскачивались, описывая в воздухе дугу, а вцепившаяся в веревки тоненькая фигурка с развевающимися в воздухе волосами казалась сотканной целиком из воздуха и духа, словно была неосязаемым ребенком Дриады[62]…
Итак, мы выбрали под деревом место, где нам не будут мешать солнечные лучи. Как бы там ни было, дитя на качелях оказалось все-таки существом из плоти и крови — маленькое, несколько угловатое, смуглое созидание, одетое в платье цвета крокуса. Огромные серые глаза окаймлены густыми ресницами; тонкие пальчики вцепились в переплетение грубых веревок. Девчушке лет семь-восемь; темные рыжевато-каштановые волосы заплетены в косу, обвившую голову аккуратной коронкой. Качели постепенно остановились, девочка с опаской, оценивающе глядит на чужачку. Я почувствовала, что, если я подам ей любой знак внимания, она улетит прямо в небо и останутся только пустые качели. Но стоило девчушке поначалу пусть робко улыбнуться, как все лицо ее мгновенно преобразилось, — казалось, будто она поймала солнце, так от нее заструилось тепло и солнечный свет. Девчушка соскочила с качелей и подошла к нам, хотя ей по-прежнему было явно неловко: она не знала, как ей встать и куда деть руки. На одной щеке у девчушки было большое зеленоватое пятно.
