— Признавайся! — звенел в ушах настойчивый голос Макрона.
И Сеян не выдержал — признался! Писец поспешно нацарапывал на восковой табличке исповедь Сеяна. Надрывно дыша, бывший префект поведал, что отравил сына Тиберия вместе с Ливиллой. Что преследовал сыновей Германика, чтобы освободить себе дорогу к императорскому венцу. Что искал способ извести самого Тиберия, чтобы объявить себя принцепсом…
— Ты виновен куда сильнее, чем я предполагал! — радовался Макрон.
* * *
Луций Элий Сеян был приговорён к смертной казни. Палач с верёвками и крючьями явился к нему, как прежде — к Нерону, проведшему последние дни жизни на этом же старом, брошенном на каменный пол тюфяке. Но для бывшего префекта претория не было снисхождения! Ему не дали нож, спасающий честь римлянина.
Палач, одетый в чёрную грубую тунику, набросил верёвку на шею Сеяна. Затянул потуже, покраснев от усилия. Сеян задёргался, отчаянно стараясь оттянуть удушающую верёвку. Но руки его ослабели и упали, так и не дотянувшись до шеи. Рот открылся в последнем беззвучном хрипе. Серые глаза удивлённо выпучились, словно Сеян напоследок узрел нечто, недоступное другим. Может быть, Ливилла улыбнулась любовнику, встречая его по ту сторону смерти?
Палач заглянул в остекленевшие зрачки — убедился в смерти осуждённого. Подцепил крючьями безжизненное, ещё не остывшее тело и поволок его из темницы.
Римляне собирались на пути палача. Всматривались в обезображенное лицо казнённого и вскрикивали от ужаса, узнавая всесильного Элия Сеяна.
Ликторы бежали по узким кривым улицам города, выкрикивая в толпу вину бывшего префекта:
— Луций Элий Сеян, пользуясь близостью к императорскому семейству, отравил Друза, сына цезаря Тиберия! Он преследовал словами и деяниями сыновей Германика — Нерона Цезаря и Друза Цезаря! И готовился извести нашего славного принцепса Тиберия, чтобы завладеть верховной властью. Но мудрость императора велика и непреходяща! Преступный Сеян разоблачён и наказан по заслугам! Радуйтесь, люди, и славьте цезаря Тиберия!
И люди поспешно разбегались по домам. Славословия не приходят на ум, когда над душою господствует страх.
Палач приволок тело Сеяна к позорной лестнице Гемонии. Вытащил из плоти окровавленные крючья, вытер их о лохмотья, в которые превратилась тога мертвеца. И ногою небрежно столкнул вниз тело Сеяна.
Много дней и ночей тело бывшего префекта претория валялось на грязных ступенях. Разлагалось, истлевало, кишело червями.
Смерть одного Элия Сеяна не утолила мести Тиберия. «Казнить всех, кто так или иначе причастен к бывшему префекту!» — содрогаясь в истерическом страхе, кричал он. И вскоре одинокий труп обрёл достойное общество. День за днём палачи сваливали на ступени Гемонии новые тела: друзей и родственников Сеяна; тех, кто ради доходной должности заискивал перед префектом; тех, кто выслуживался перед ним; а заодно и тех, кто из внутреннего благородства не клеветал на Сеяна после его падения.
Ужас охватил жителей Рима. Новые казни следовали одна за другой. Римляне шёпотом передавали из уст в уста имена казнённых. А гора трупов на Гемонии росла. Удушливый смрад витал над соседними кварталами. Римляне избегали проходить мимо позорной лестницы. Было страшно видеть мужчин и женщин, совсем юных и стариков, сваленных в кучу, словно непотребный мусор. А на самой верхней ступени неподвижно застыли два маленьких трупика — мальчик и девочка, дети префекта. Как любил их Луций Элий Сеян!
Ночами по Гемонии, пугливо озирась, бродили голодные псы. Ели мертветчину, глодали кости казнённых.
В декабре часто шли дожди. Холодные, сильные, сопровождаемые порывами северного ветра. Вода лилась по ступеням лестницы, подобно мутному водопаду, и уносила с собою полуистлевшие трупы. А поутру люди вскрикивали от ужаса, находя у двери дома почерневшее тело с оскалившимся безглазым лицом. Сильные ливни уносили покойников в Тибр, и они торжественно плавали посреди ледяной воды. Преторианцы добросовестно отталкивали длинными палками прибившиеся к берегу тела. Чтобы никто из родных не вытащил их и не захоронил, как положено.
А виновник этого кошмара, император Тиберий, прятался на вилле, среди развращённых им подростков.
О ночи, безумные и бездумные! Кто придумал, что ночью нужно спать? Разве можно тратить на сон самую прекрасную и загадочную часть суток?
Бесстрастно светит бледно-жёлтая луна. Тоскливо воют собаки на окраинах Геркуланума. Прозрачный ночной эфир доносит издалека шум Тирренского моря. Порою земля под ногами странно вздрагивает, заставляя сердце замереть в испуге. И сразу после этого к свежести воздуха примешивается едва ощутимый запах серы — то бушует пламя в подземной кухне Везувия.
Калигула покинул опочивальню. Неслышно ступая босыми ногами, он бродил по пустынной галерее дома. В юношеской руке слабо потрескивал масляный светильник. Жёлтое пламя выхватывало из мрака посмертные маски предков, которые Антония бережно разложила поверх дубовых сундуков. Только маски отца её не было в этом торжественном сборище мертвецов. Он умер в далёкой Александрии, на руках Клеопатры. Кровь, обагряя хитон безутешной царицы, текла из раны, которую Марк Антоний сам нанёс себе. В какой гробнице он был похоронен, и по какому обычаю — Антония не желала знать. И ни одного из сыновей не назвала Марком.
Спали уставшие рабы в самом дальнем углу виллы. Спала старая Антония, ворочаясь на холодной вдовьей постели. Спали сестры, чьи хрупкие руки теперь были натружены ежедневной работой. Только Гай Калигула, подобно тени, неслышно скользил в темноте. Томление, свойственное шестнадцатилетнему возрасту, заставляло его подниматься с ложа и бродить по дому в надежде мимолётной встречи. Но рабыни, красивые и не очень, не покидали ночами жалких каморок чтобы утешить юного внука строгой госпожи.
Плеск воды донёсся со стороны купальни. Калигула метнулся туда. Отвёл дрожащей рукой тяжёлый занавес и восторженно застыл.
Мягко пылали светильники по углам жарко натопленного помещения. Лепестки роз колыхались на дрожащей поверхности воды в бассейне. Чернокожий раб в набедренной повязке зажигал восковые свечи, устанавливал их на деревянных блюдцах и осторожно опускал на воду. Две дюжины маленьких корабликов с пламенными мачтами плавали по бассейну, многократно отражаясь в тёмной воде. Обнажённая девушка, повернувшись спиной к выходу, плескалась в бассейне, похожем на звёздное небо. Прозрачные капли стекали по стройной спине. Тело её имело цвет светлого мёда, и запах его был, наверное, таким же душистым и ароматным. Два розовых лепестка прилипли к лопаткам. О, если бы Калигуле было позволено губами снять эти лепестки!.. И пробежать жадным языком по шелковистой гибкой спине!.. В этой неизвестной девушке внезапно воплотилось все: и хмельное медовое пойло в каморке Галлы; и лёгкий аромат мирры, исходящий от пугливого тела весталки Домитиллы; и все женщины, скромные или бесстыжие, которых когда либо увидел и пожелал Гай Калигула.
Прекрасная купальщица медленно поднялась по ступеням бассейна. Калигула пожирал глазами её тело. Девушка тряхнула головой и грациозным жестом поднесла руки к волосам. Выхватила длинные острые шпильки, и светло-рыжие кудри разметались по плечам, вызывая в памяти Гая нечто хорошо знакомое. Ещё мгновение, и девушка повернулась к выходу лицом. И Калигула содрогнулся в убийственном ужасе: обнажённая красавица оказалась его сестрой, Юлией Друзиллой! Родную сестру возжелал он только что, в душном полумраке провинциальной купальни! Возжелал так сильно, что впился зубами в пыльную ткань занавеса, чтобы не наброситься на девушку и не овладеть ею прямо сейчас!
Калигула понимал, что лучшее сейчас — уйти и забыть увиденное. Но уйти и забыть уже невозможно! Отныне и навеки ему суждено до конца дней мечтать о медовом, душистом теле красавицы, которая вдруг оказалась его сестрой. Некогда прекрасный Нарцисс, залюбовавшись собственным отражением, обратился цветком с нежными бело-жёлтыми лепестками. Некогда стройные нимфы становились деревьями или журчащими ручьями. Но все эти метаморфозы не могли сравниться с тою, что без ведома богов свершилась лунной ночью на кампанской вилле. Женщина, которую Гай Калигула пожелал сильнее всех остальных, оказалась его сестрой — единственной, которую любить запрещено!
Друзилла не замечала, что горящие глаза брата подглядывают за ней. Она в изнеможении растянулась на ложе, покрытом тонкой простыней. Полуголый чернокожий раб склонился над нею. Он умело растирал обмякшее тело юной госпожи, смазывал его оливковым маслом. Друзилла, лениво прикрыв веки, отдавалась мягким движениям умелых рук. Порою девушку охватывало томление, и тогда она плавно изгибалась и по-кошачьи выворачивала тело то в одну, то в другую сторону. В такие мгновения в ней пробуждалось женское начало.
