Вот он глаз невидимый, неведомый! – понял, как в ледяную полынью провалился, Иван. А думный дьяк продолжил неторопливо:
– Сейчас не в укор говорю. Сейчас надеемся, что ты нам поможешь. Мы тут, Ванюша, голубчик, никак не можем сыскать одного человека. Вот знаем, что явился он в Санкт-Петербурх, а найти не можем. Ну, как пропал. А, может, и правда пропал… – думный дьяк неодобрительно почмокал губами. – Может, лучше бы ему и пропасть, кто знает, только мы должны в том убедиться… Потому и позвали тебя, Ванюша, голубчик, ведь ты мастак шляться по кабакам.
– Да что? Что надо-то? – вырвалось у Ивана.
Сам устыдился, так быстро вырвалось.
– А вот не встречал ли где в кабаках, в кружалах царских, в вертепах мерзких некоего казака в хороший рост, видного, и усы при нем, и может сабельку носить у пояса, и, может, шепелявит чуть-чуть?… А еще, – добавил думный дьяк, внимательно глядя прямо в глаза помертвевшему Ивану, – а еще, выпив, любит этот казак устраивать крупный шум…
– Да как же в кабаках без шума, дядя? Сами же говорили.
– А ты не торопись, – мягко укорил думный дьяк, как бы этим вдруг холодно отталкиваясь от Ивана. – Ты не торопись, отвечай только на вопрос, никаких лишних слов не произноси. И еще… Ты меня сейчас дядей, Ванюша, голубчик, не называй, а то что же получается? Тебя, может, сейчас потащат на виску, я, может, сейчас сам прикажу такое, а ты мне – дядя… Так что, не торопись, отвечай просто. Пусть каждый твой ответ будет правдив. Вот совсем правдив, как на духу. И каждое слово пусть будет ясным. – Думный дьяк посмотрел на угрюмого писца: – Вот и Макарию записывать будет проще.
Иван, похолодев, кивнул.
– Видел ты в кабаке такого казака? Собой видный. Скорее всего, в сентябре быть мог, может, в октябре. Имея дерзкий характер, мог прельстительные речи вести, рассказывать о далеких краях, упоминать разные имена.
Ивана как обожгло – дознались! Вот вышли на след тайной маппы! Уж кому не знать о ней, как не думному дьяку? Теперь нельзя, теперь точно нельзя лгать! И робко кивнул:
– Было.
– Ну? Какие такие имена поминал казак?
– Яков какой-то, с какого-то острова… Может, в Акияне… Еще говорил про какого-то шепелявого… Даже говорил, что, дескать, я похож на того шепелявого… А других не слышал…
– А не поминал искомый человек казачьего голову Волотьку Атласова? – думный дьяк значительно глянул на мрачного соседа, снявшего парик, и тот согласно кивнул.
– Казачьего голову не поминал… Если при мне, то ни разу не поминал… Говорил только про какого-то Якова… Будто был высажен какой-то Яков на далеком острову…
– А знаешь ли ты, Ванюша, голубчик, что когда-то на Камчатке воры зарезали государственного человека казачьего голову Волотьку Атласова?
– Знаю.
– Откуда знаешь? – грубо спросил человек, снявший парик.
– По делам Сибирского приказа.
– А знаешь ты, кто зарезал того государственного человека? – так же грубо спросил человек без парика.
– Воры, наверное.
Ивана вдруг осенила догадка.
Там, в глубине пытошной, осенила его догадка, что висит, наверное, на виске, на дыбе, в беспамятстве тот самый казак, который махался в кабаке портретом Усатого! С ужасом вдруг соединил в сознании чертежик, найденный в чужом мешке, и казака, висящего на дыбе.
– Ну, шепелявого вспоминали… – напомнил дрогнувшим голосом. – Говорили, что похож на какого-то шепелявого…
– Имя произносили?
– При мне нет, – от ужаса, от собственной слабости, от презрения к себе задохнулся.
– А еще про что говорили? – спросил грубый человек, утирая париком вспотевшее лицо.
– Больше об островах… О каких-то островах… Может, сами ходили туда, даже кого-то там оставили…
– Кто больше говорил?
– Да вроде казачий десятник.
– Этот? – вдруг страшно спросил человек без парика, поворачивая голову к дыбе.
– А разве сам не сказал?
– Воры, Ванюша, голубчик, сами ничего не говорят, – совсем уже нехорошо усмехнулся думный дьяк. – Палач на этого десятника десяток веников уже извел в пытке, все косточки ему повывернул, а он молчит. Дан, значит, такой дар ему. Дар безмолвия. – И спросил страшно: – Он?
– Кажется… – ужасаясь, всмотрелся Иван в полумрак. И уже увереннее произнес: – Он…
Глава II. Бабиновская дорога
Ох, санкт-петербурхские прешпекты, московский Пожар, ох, злая Бабиновская дорога! Иван стал подмечать, что чем ближе к Сибири, тем печальней глядят на тебя встречные люди. Спрашивал: «Господин Чепесюк, сколько идти до Камня?»
Господин Чепесюк не отвечал.
Иван боялся его молчания.
Вот, думал, вся жизнь так и пройдет. Старик-шептун нагадал когда-то – дойдешь до края земли; будешь идти, идти, а где он, незнаемый край, если вдали опять и опять появляется что-то?
– Господин Чепесюк, почему на дороге каторжных столько?
Не ожидая ответа – какой ответ? – с тоской оглядывал каторжных. Представлял себя таким же – в кандалах и в колодках. Думал, это ж понятно: не найду путь в Апонию, сяду в колодки. Звон цепей вгонял в тоску. Не выдерживая, слал ближайшему каторжному калачик, как бы пытался умилостивить собственную будущую судьбу. А то и луковку посылал – как себе. Господин Чепесюк вдруг пронзительно оглядывался на Ивана.
– Люди же… – разводил руками Иван.(Чепесюк молчал, ничем не выдавая своего отношения.) – Людям же подаю…
Ждал хоть слова в ответ, хоть звука. Сорвись хоть слово, хоть звук с чугунных губ господина Чепесюка, кинулся бы обнять его, а может наоборот кинулся бы с ножом, но Чепесюк молчал. Иван смирялся, лез дрогнувшей рукой под полость, нашаривал дорожную флягу, думал со смиренной тоской – пойдут глухие места, где брать винцо? А господин Чепесюк молчал, и Ивану от его молчания губы схватывало холодом.
А то леший начнет дразнить.
Сперва напугает каким непонятным шумом, а потом долго смеется за деревьями и хлопает в заскорузлые ладони. От страху волосы не убираются под шапку. Спросишь ямщика: откуда здесь леший? – ямщик усмехнется, вот, мол, пришел с казаками из России.
В деревнях к поезду набегали местные. Кто предлагал елку мха – мох на палках продавался, кто свежего молока или калачи. Всяко бабы стояли. Одна не просила милостыню, а просто прижимала к груди двух дитятей, говорила негромко, проникновенно: «Погляди, барин, какие у меня дети – один полоумный, другой совсем никаких звуков не выговаривает». И смотрела невыносимо, всю душу изорвала, дура.
Не судил Бог христианства… Освободить от поганства… Е-е-ще не дал сбить поганства…
Главный обоз, груженный снаряжением, провиантом, военным зельем, разрубленными на части якорями и канатами (в цельном виде нельзя было разместить такое снаряжение на подводах из-за тяжести и размеров) – давно отстал. Чепесюк и пять волонтеров, с собою таща Крестинина, торопились вперед. Хорошо бы, считали, придти в Якуцк к концу года. Сильно на это не надеялись, но радость была – июнь выдался сухой, теплый. Ржали лошади, ругались ямщики, братья Агеевы, специально на то назначенные, вечерами жгли костры – не хотелось кормить клопов в душных избах. Когда еще шли с основным обозом, встретили под Козлами некоторых людей гостиной сотни. Те сильно, даже с ревностью, начали пытать, да куда идет такой обширный поезд? Очень удивились, услышав по секрету, что в Сибирь. Некоторые сочли, что это где-то у реки, может, неподалеку… У той, может, Волги… Иначе зачем тащить с собой якоря?… А некоторые и совсем не поверили. Да ну, в Сибирь! Чего ж это в Сибирь тащить канаты? Олешков, что ль, останавливать на ходу? Один все качал головой: «Может, довезете десятую часть. Может, и из вас кто дойдет до места». – «Как десятую? – трезвея, спрашивал Крестинин. – Как не все дойдем?» И сам подумал: а как можно дойти в Сибирь на подводах? Я точно не дойду. Помру с тоски или с перепою, а то убегу, наконец… Пойду нищим босым по всяким дорогам. Пойду странствовать по окрестным монастырям. Может, песнопениям обучусь, думал томительно. Исхожу всю Россию. Где калачик подадут, где из шкалика капнут. Люди, они добрые. Однажды, подумал, в Мокрушиной слободке на Петербургской стороне загляну печально в уютный домик вдовы Саплиной. Там, пусть меня не узнают, зато накормят, напоят, а он добрую вдову увидит. И Нюшку… Сильно пожалел: Нюшку к тому времени. наверное, уже и не ущипнешь. Обрастет дура детьми, как опятами… «Как это десятую часть?… – пугался. Смотрел на людей гостиной сотни: – Как это не все дойдем?…»
Люди гостиной сотни, купчишки, знающе посмеивались, помаргивали:
– Ну, как? Да просто. Долга дорога! Усушка, утруска, порча от ветра и червоточины, мыши да плесень. А еще сырость, а еще засуха, плохие броды, наводнения, ветры, мор. В пути, опять же, пожары.
– Какие мыши в обозе? Какая засуха? Какие пожары в пути?
– А это уж такое дело, стихийное, – знающе перемаргивались люди гостиной сотни. – Вон ящички у вас, дерево, стружка… А мыши в ящик залезть – пара плюнуть. А то, смотришь, книжку найдет. Или свечу. Мышь сильно бумагу любит… А потом телега в яму на броде впадет… А потом осень зальет дождями… А потом ночью, когда спишь, огонек от костра занесет в солому. А еще зимой, кушая мороженые щи с убоиной, живот схватит. А еще всякие лихие люди. За Камнем-то дороги пусты, помощи не докричишься. Там, считай, вообще никаких дорог – бездорожье… Нет, – уверенно качали головами, – многих разбойники побьют, многого не довезете.
