Между Марией и супругами Шрусбери установились странные, наполовину дружеские отношения заложницы и надсмотрщиков: они обменивались подарками и приятными мелочами, делились нейтральными новостями и принимали деятельное участие в повседневной жизни друг друга. Бесс и Мария вместе работали над украшением и обстановкой ее поместий, и Мария даже обратилась во Францию с просьбой выслать новые узоры и нити для вышивки. Но граф Шрусбери читал все ее письма перед отправкой. Мария не нашла сторонников среди слуг и членов семьи Шрусбери, как это было в Лохлевене; единственными, кто оставался верен ей, были те, кого она привезла с собой.
За ними постоянно следили, однако Мария находила способы вести переписку. Летом Норфолка освободили из Тауэра и поместили под домашний арест, заставив письменно поклясться в прекращении любой связи с Марией и отказе от попыток заключить брак с ней. Но он сразу же нарушил клятву, и тайные письма снова начали курсировать в пакетах шелковой ткани для шитья и поставках провианта, написанные апельсиновым соком, который оставался невидимым до тех пор, пока бумагу не подносили к огню.
Но неудача английского восстания означала, что она не сможет освободиться без помощи извне, либо от Франции, либо от Испании. Мятежников в Англии наказали так жестоко, что у нее не осталось никакой надежды на помощь местных жителей. Поэтому она была вынуждена вступить в переговоры с испанцами через папского агента банкира Роберто Ридольфи. Отлучение Елизаветы и папская булла, лишавшая ее права на трон, всколыхнули в Англию мощную волну ненависти к римской церкви и к иностранцам вообще. Ридольфи, первоначально приехавший в Англию вместе с Филиппом и считавшийся финансовым гением, оставался придворным советником, который пользовался доверием самого Сесила. После «северного восстания» Уолсингем устроил расследование о его возможной причастности к мятежу, но он выдержал испытание. Тем не менее время для любого иностранного вмешательства выглядело крайне неблагоприятным.
Между тем число роялистов в Шотландии уменьшалось на глазах. Замок Дамбертон под командованием лорда Флеминга и Гамильтонов еще держался, и, как ни удивительно, раскаявшийся Мейтленд («Его не зря прозвали Хамелеоном, – подумала Мария) убедил Киркалди покинуть лордов Конгрегации и вместе с ним захватил Эдинбургский замок, который они теперь удерживали от имени Марии. Но убийство лорда Джеймса никак не помогло ускорить ее возвращение.
«Возможно, я обманывала себя, – размышляла она. – Я считала лорда Джеймса своим главным противником в Англии. Но нет: есть много врагов меньшего калибра. А Елизавета… она убедила их принять графа Леннокса в качестве регента! Она решительно намерена держать меня здесь… но почему?»
Леннокс на посту регента. Судьба не была бы судьбой, если бы не преподносила сюрпризов. Но Леннокс!
Несмотря на печальные обстоятельства, у Марии имелся один повод для радости: маленький Джеймс, ныне принц Яков, впервые сможет находиться в обществе близкого родственника. К бедному мальчику, которому исполнилось четыре года, до сих пор относились как к сироте. «Остается лишь уповать на то, что Леннокс не отравит моего сына ядом предубеждения против меня, – подумала Мария. – Я знаю, что он не может хорошо говорить обо мне, так как ненавидит меня, но если Бог смилуется надо мной, то не позволит Ленноксу очернить мое имя».
Маленький Джеймс. Она отправила ему подарок – пони и маленькое седло – с письмом, где говорила о том, как сильно любит его, но не получила ответа. Дошло ли до него письмо с подарком? Узнает ли она когда-нибудь об этом?
Они медленно продвигались вперед в сером ноябрьском тумане, сначала вдоль Баслоу-Эдж, а потом через Тотли-Мур, где пятна зелени перемежались с золотом опавшей листвы. Алая патина вереска смягчала краски и смешивала их с облаками серого тумана, клубившимися повсюду. Небо тоже было серым, но спокойным. Местность напоминала шотландские болота и навевала воспоминания, но казалась более мирной и обжитой. Здесь человек не смог бы ускакать достаточно далеко, чтобы скрыться от преследователей.
Для нее болота навсегда были связаны с той давней поездкой вместе с Босуэллом.
Они спустились в укромную долину реки Дон, закладывавшей широкую петлю, похожую на букву U. У основания U поднимался холм с замком на вершине, куда они направлялись; там же в Дон впадала речка Шиф. Дальше начиналась плоская равнина, и граф Шрусбери, трясшийся в седле рядом с Марией, указал на нее.
– Это общинный луг, – сказал он. – По вторникам после пасхального воскресенья я устраиваю там смотр городского ополчения. А по другую сторону дороги находится поле для стрельбы из лука.
Огромное темно-коричневое поле казалось застывшим и безжизненным.
– Значит, здесь до сих пор проводятся состязания лучников? – спросила Мария. «Как это старомодно выглядит теперь, когда пушки и мушкеты выполняют всю грязную работу, – подумала она. – Выстрел из окна, нож в спину и, разумеется, яд в кубке». По сравнению с этим мастерство лучника казалось возвышенным и благородным.
– Ну конечно! – со смехом отозвался Шрусбери. – Ведь Шервудский лес совсем рядом. Даже если весь остальной мир останется без лука и стрел, мы обязаны сохранить их, иначе призрак Робин Гуда будет преследовать нас.
– Боюсь, это будет лишь детской игрой или забавой для молодежи.
– Никогда! – решительно ответил Шрусбери.
Они переправились через каменный мост со старой часовней на другом берегу; Мария увидела, что теперь ее используют как склад для шерсти. Немного поодаль она заметила «позорный стул» для сплетников. Два признака протестантской веры: желание совать нос повсюду и использование священных зданий для мирских целей.
Отряд продвигался по тележной дороге, огибавшей турнирное поле. На вершине холма они повернули и переправились через подъемный мост над крепостным рвом, оказавшись между двумя грозно нависающими башнями. Вокруг клубился серый туман.
У Марии стало тяжело на сердце. Из всех мест, где ее держали до сих пор, это больше всего напоминало хорошо укрепленную тюрьму. Возможно, дело было в расположении замка – далеко в сельской глуши, на вершине холма, с крепостным рвом и двойным кольцом высоких стен, но он казался бронированным кулаком рыцаря в доспехах. Теперь можно было отбросить последние сомнения: лишь пленника могли поселить в такой цитадели.
– Что ж, это… замечательная резиденция, – тихо сказала Мария.
Ее апартаменты на северо-восточной стороне замка выходили на широкую петлю реки Дон, окрестные сады и лучное стрельбище, за которым начинался охотничий парк, где стояло хозяйское поместье. Огромные дубы усеивали парк, и их стволы издалека казались похожими на пушки. Все листья облетели, поэтому Мария могла видеть за ветвями красные кирпичи фамильного особняка.
Им выделили несколько просторных комнат, и она не могла пожаловаться на тесноту. Ее собственная гостиная была большой, с двумя каминами и достаточно высоким потолком даже для самых рослых людей. Мария постаралась сделать обстановку более уютной с помощью вышивок, гобеленов и миниатюр своих родственников – ее матери, Франциска, Дарнли, маленького Джеймса, Екатерины Медичи, графини Леннокс и Елизаветы. Она разложила их на столике из сандалового дерева, который прислали из Шотландии.
Там не было миниатюры Босуэлла; единственную из когда-либо существовавших написали во время его медового месяца с леди Джин, которая хранила ее. Мария предполагала, что ее давно бросили на дно старого сундука, если вообще не уничтожили, и это глубоко печалило ее. Тем не менее она могла совершенно отчетливо представить Босуэлла и опасалась, что его портрет мог лишь нарушить и размыть идеальный образ, существовавший в ее воображении.
У нее имелся небольшой переносной алтарь, который она установила в алькове, радуясь тому, что может сделать это открыто. Она также получила глобус и карты, доставленные из Эдинбурга, и провела много времени за их изучением, мысленно посещая страны, обозначенные нарисованными линиями и контурами. Париж был лишь названием и коричневой точкой на карте, не отличавшейся от Лиона или Кале; волшебство заключалось не в бумаге. Она со своими слугами играла в названия городов и рек, словно могла перенестись туда одной лишь силой воображения. Рим, Тибр, Афины, Иерусалим… все места, куда они не смогут отправиться. Или, скорее, она не сможет: все остальные могли ехать куда захотят, но выбрали добровольное изгнание.
«Добровольное страдание сильно отличается от вынужденного», – думала Мария. В каком-то смысле оно было более благородным, но в другом отношении более легким, так как власть прекратить его заключалась в человеческой, а не божественной воле. Это было испытанием воли, а не смирения.
