– Про конину не скажу, не знаю, – это говорил Кучулориа, – а с дичью бывает: сразу ее не выпотрошат, она и даст запашок, подумаешь – испортилась, а ведь нет, мясо как мясо. Бывало, убьешь зайца, домой принесешь, а запах от него – бери и выбрасывай. Ан нет, не выбрасывал. Выпотрошишь, шкуру сдерешь, промоешь как следует и ешь себе на здоровье. Не хуже другой еда, а по правде сказать, так и вкуснее. Проткнешь его вертелом, покрутишь над огнем, и как пойдет аромат, а жирок как закапает да зашипит – ну и ну, скажу я вам!
Хосро обвел взглядом палату, покачал головой и вышел.
– Ты как в воду смотрел, Кучулориа, – сказал Квишиладзед, – я как раз об этом думал. Помню, нашел я в горах убитую куропатку. Дня три уж прошло, не меньше…
– Вы понимаете, что голод толкнул нас на этот разговор, – прервал их Варамиа. – Нельзя, когда голодаешь, говорить про еду, от этого еще хуже будет. Только дразните себя понапрасну. Бог милостив, все образуется.
– Чтобы я больше не слышал про пищу ни слова! – приказал Чониа.
И все замолчали.
– А-у-у-у! Пропал народ. – Замтарадзе повернулся ко мне зашептал: – Вот вам деньги, молодой человек. Передавать им из рук в руки – не дело, пойдут благодарить, Отиа поймет, откуда у них еда взялась, и конец нашей с ним дружбе. Не откажите в любезности, отдайте эти деньги Хосро, пусть купит в Поти еды и раздаст им от имени Мурмана.
И двух часов не прошло, как Хосро от имени дяди Мурмана втащил в палату порядком муки и фунтов шесть-семь сулгуни.
Все замерли, и только Варамиа, спохватившись, стал благодарить дядю Хосро, который уже выходил из палаты.
К тому времени Туташхиа уже вернулся в комнату и перелистывал «Витязя в тигровой шкуре», отыскивая любимые места, но весь он, как и Замтарадзе, был в большой палате.
У наших соседей еще долго молчали и вдруг – как взорвалось. Чониа схватил котел, притащил воды, раздул огонь в печке, развязал мешок, попробовал муку на язык – не прокисла ли… Остальные на все голоса давай хвалить дядю Мурмана! Квишиладзе завел, как там-то и там-то и такой-то и такой-то человек сделал такое-то и такое-то доброе дело. Кучулориа давай спорить, что, дескать, быть того не может, чтобы человек тот был добрее и щедрее нашего доктора. Палату как вихрем подняло. Пока варили гоми и приступали к еде, языки не останавливались ни на минуту, галдели – хоть святых выноси. В тот день Чониа еще раз сварил гоми и накормил всех. Уже было за полночь, когда Кучулориа высказался в том духе, а не сварить ли нам еще разок. Все согласились, и опять – гвалт и нескончаемый лязг печной дверцы.
Галдели чуть не до рассвета, сон отбили начисто, и в каком часу проснулся я на следующий день, теперь и не вспомню. Часов одиннадцать было, а может, и больше, но в комнате опять стоял пресный запах гоми и палата шумела не стихая. Даты Туташхиа не было. Замтарадзе улыбнулся мне и сказал:
– Долго вы сегодня спали. – И добавил чуть тише: – С утра уже второй раз варят. Пока глаз сыт не будет, желудка не набьешь. Это голод.
– Чужое добро, ну и жрут в три горла, жалко им, что ли, – ответил я.
Хосро принес завтрак для Замтарадзе и Туташхиа. Замтарадзе был бодр и оживлен, легко приподнялся и заглянул в миски.
– Как приказал Отиа, – сказал Хосро. – Гоми и сулгуни. Велел ничего больше не подавать.
Замтарадзе взглянул на меня, потом на Хосро:
– А не пронюхал ли Отиа… что я вам деньги дал. Никто не мог ему сказать?
– Нет, вроде ничего не говорил, – ответил Хосро.
– Откуда ему узнать? – добавил я.
Замтарадзе немного успокоился, лег на спину и стал ждать товарища. Пришел Туташхиа, и они приступили к завтраку.
– Что-то не припомню, Отиа-батоно, чтобы ты постился?
– Что будет к месту, то и будем есть, сколько впрок пойдет, столько и возьмем, – сказал Туташхиа.
В следующие пять дней ничего примечательного не случилось. У Замтарадзе спала опухоль на ноге, трещина, видно, заживала. Он смело взялся за костыли. У Даты Туташхиа боли тоже прошли, он двигал рукой почти свободно. Все, что принес Хосро, больные съели до последней крошки. Замтарадзе пришлось опять раскошелиться. Про конину и дичь с запашком никто уже не вспоминал. Ели, когда хотели и сколько желудок мог вместить. И очень уж подозрительно молчали. Разговаривали редко, и росло в большой палате странное напряжение.
Как-то утром болтали мы с Замтарадзе – он расспрашивал меня про грузинские племена, обитающие в Турции. Туташхиа, как всегда был во дворе. В большой палате собирались завтракать.
– Чониа, а, Чониа! – послышался голос Квишиладзе. – Вот уж с неделю приглядываюсь я к тебе, и знаешь… Смотрю все, смотрю и… ты, конечно, дели гоми и сыр, но уж не забывай, пожалуйста, что всем поровну должно достаться!
Чониа, подававший в эту минуту гоми Кучулориа, замер, и миска повисла в воздухе.
– Вот смотри, опять, опять, – зашептал Замтарадзе. – Едят все одно и то же, а глаза голодные, ему и кажется, что в его миску меньше попало.
– Вы поглядите на него! – заорал в эту минуту Чониа. – Выходит, я тебе меньше кладу, а себе больше – ты это хочешь сказать?
– Что ты себе кладешь больше, да еще корку всегда забираешь, это ладно: раз ты у котла, тебе и положено, а вот Кучулориа даешь больше, чем мне и Варамиа, – это не порядок. Чтобы этого больше не было! – сказал Квишиладзе.
– Что ты, что ты, он дает мне никак не меньше, чем другим. Что ты выдумываешь? – залопотал Варамиа, испугавшись, что вспыхнет ссора.
– Не пойдет Чониа на такое, – вступился Кучулориа. – Да и глядеть положено в свою миску, а не в соседскую.
– Не нравится, как я делю? Вот тебе мука и сыр, а вон огонь, и вари себе сам. Я на тебя больше не варю, баста!
– Ну, не ссорьтесь, пожалуйста, не надо, – попытался унять их Варамиа, – были б мы голодные, и то надо бы удержаться, а тут сыты по горло, и зачем нам поедом друг дружку есть. Мне и половины моей доли хватит, и так через силу ем. Возьмите у меня, вам и будет в самый раз.
– Не варю я для Квишиладзе, и точка, – упорствовал Чониа.
– Ни мне, ни Кучулориа готовку не одолеть. Что же теперь, голодать, Квишиладзе?
– Не знаю я ничего!..
В палату вошел Туташхиа, и разговор оборвался.
– Нажрались, из горла прет, теперь друг за друга взялись, – прошептал Замтарадзе. – Пресытились!
Туташхиа был явно взволнован. Ему не сиделось на месте, где не притронулся, послонялся по комнате и вполголоса, будто доверяя важную тайну, сказал мне:
– Что-то происходит в бочке.
– Что? – спросил я спокойно.
– Одна крыса сидит посередине и, кажется, подыхает. Остальные – вокруг нее, сидят и смотрят… ждут, когда сдохнет.
Неожиданности для меня в этом не было. Когда самая голодная крыса начинает издыхать, другие бросаются на нее и сжирают. Тут-то и надо запомнить, какая рванется первой. Ее надо будет беречь, холить, защищать. Когда все крысы бросаются на одну, между ними начинается драка, и в драке больше всего могут искусать ту, которая рванулась первой. От укусов она может ослабнуть, и ее съедят. Бывает, когда выводишь людоеда, гибнет даже последнее животное – укус не заживет, рана загноится, крыса и подохнет. Тогда, считай, весь труд пропал даром.
– Вот это уже настоящий голод, Отиа-батоно, – сказал я и отправился на балкон.
Туташхиа последовал за мной, но в бочке ничего интересного уже не было, только вместо семи в ней сидело шесть крыс. Одной из них достался хвост съеденного животного, и она лениво покусывала его. Увечья или укуса я не заметил ни на одной крысе, а это значило, что каннибализм в тот день не должен был повториться.
Дата Туташхиа уселся на перила и стал глядеть на море.
Когда я вернулся и сел за стол, из соседней комнаты послышался голос Варамиа. Он говорил размеренно и обдумывал, видно, каждое слово:
– Господин Мурман кормит нас и не вмешивается. Он не говорит: вот вам на один раз и больше не просите. К чему же нам спорить и ссориться? Если одному из нас не хватает, сварим побольше, и дело с концом. Зря ты говоришь, Квишиладзе-батоно, будто Чониа тебе кладет меньше, а другим больше. Обманывают глаза тебя, оттого и говоришь нехорошо. И ты, Чониа-батоно, не обижайся понапрасну. Бывает, у человека ум за разум зайдет, скажет не к месту, делу вред, а от твоей обиды и злобы он еще больше вреда натворит. Будешь упрямиться, так и выйдет. Ни к чему обиду копить и счеты сводить! Мелка ваша ссора – зачем она вам?
– Ты, часом, не поп, Варамиа? – спросил Чониа.
Варамиа опять переложил негнущиеся руки и повернулся на бок.
– Нет, не духовное я лицо, – сказал он, лежа ко всем спиной.
– Тогда кончай свои проповеди. Тебя не спрашивают, что делать!
Кучулориа громко рассмеялся – смех был такой, что и Чониа, и Варамиа – каждый из них – могли подумать, будто Кучулориа на его стороне.
В полдень Чониа поставил котел на огонь и отмерил муки, как всегда, на четырех человек. Я уже подумал, что он отказался от своей угрозы. Но ошибся. То ли оттого, что Чониа и так уже решил ничего не давать Квишиладзе, то ли оттого, что Квишиладзе перед тем, как Чониа начал раскладывать гоми по тарелкам, пошел рассуждать уже и вовсе ни к селу ни к городу, – отчего, не знаю, но Чониа поделил еду на три, а не на четыре доли.
