Вся его фигура, от расчёсанных редеющих волос до пикейного[160] жилета с золотыми пуговицами, казалась живой иллюстрацией к придворному календарю.
На площадке перед свитским домиком сидели, греясь на солнце, две пожилые дамы. Гофмейстерина, апоплексическая старуха с профилем попугая, заботливо следила за тем, как усатый гайдук поил кофе со сливками её любимую моську. Камер-фрейлина, молодящаяся дева лет за пятьдесят, с наивно поднятыми бровями и атласным бантом на шее, занятая вязанием, беспрерывно постукивала черепаховыми спицами, то и дело подёргивая громадный клубок светлой шерсти.
Моська встретила подошедших мужчин хриплым лаем, напоминавшим карканье подстреленной вороны. Гофмейстерина подхватила свою любимицу и предусмотрительно взяла к себе на колени.
– Счастливица баронесса удостоена опять монаршей милостью, – поспешила объявить она гофмаршалу, показывая глазами на пергаментную папку, торчавшую из рабочей корзины соседки.
Гофмаршал потянулся за папкой:
– Не скромничайте, баронесса, покажите.
– Es ist ein Spass![161] – хитро подмигнула старуха русским и пояснила: недавно, в общем разговоре, император заметил, что женщина вне брака – пустоцвет. Незамужняя баронесса, обидевшись, сказала, что это изречение ей не совсем понятно, а его величество в назидание соблаговолил иллюстрировать свой афоризм рядом собственноручных рисунков. Эти рисунки, сброшюрованные, и были пожалованы вчера вечером баронессе как сюрприз.
Молодящаяся камер-фрейлина, в душе весьма польщённая, сочла всё-таки приличней обиженно поджать губки.
– Entziickend![162] – воскликнул гофмаршал, разглядывая художественный экспромт монарха. – Какой талант, сколько юмора…
– Кстати… – перебила его гофмейстерина, опасливо оглядываясь, ушёл ли гайдук. – Вы прочли вчерашнюю заметку Гардена?.. Это ещё что?
В её глазах сквозило старушечье любопытство ко всякого рода непристойным сплетням.
– Der Pressbengel! – возмутился её собеседник. – Diese Reptilien konnen heutzutage unbestraft jeden in die Ferse stechen…[163]
Тем временем говоривший свободно по-русски местный уланский майор показывал трём однополчанам Репенина конюшню.
Там царил образцовый порядок. Стойла окаймляла новенькая соломенная дорожка с перевитым самодельным жгутом. По конюшне горделиво расхаживал бородатый и пахучий белый козёл; лакомка, почуяв табак, стал умильно приставать к гусарам.
Внимание гостей привлекли сейчас же две нарядные кровные кобылы и крупный ирландский мерин, покрытые щёгольскими попонами с ярким шитым вензелем и короной: в Роминтен были приведены личные верховые лошади императора.
Гусарский ротмистр, сумрачный финн, молча осмотрел копыта у лошадей и опытной рукой провёл по сухожилиям.
– Эта будто тронута на передние ноги, – жёлчно заметил пожилой длинноусый подполковник, показывая на одну из кобыл.
Ему хотелось к чему-нибудь придраться. Он судорожно ненавидел Германию: воспитательница-немка его порола в детстве.
Догадываясь, о чём идёт речь, стоявший рядом молодцеватый унтер-шталмейстер[164] почтительно вмешался в разговор. Он напомнил русским, что император, не владея вовсе левой рукой, управляет лошадью одними шенкелями[165]. Поводья только для вида: их пристёгивают к кольцу на рукаве мундира. Требуется особая, тяжёлая выездка. Редкая лошадь её выносит, не сев на ноги.
– При всём том, – вставил немецкий майор, – его величество чуть ли не каждый день верхом.
– Да, это здорово! – сказал сумрачный ротмистр.
– Настоящий кавалергардский парадёр! – показал спортивный полковой адъютант на могучий круп каракового[166] ирландца.
Словоохотливый унтер-шталмейстер, угадывая в длинноусом подполковнике старого, искушённого лошадника, сделал попытку вызвать его на беседу:
– По словам его величества, в русском Кавалергардском полку, пожалуй, лучший на свете состав офицерских лошадей…
Подполковник был в затруднении, что ответить. Ему, как русскому, отзыв немца был приятен. Но хвалили именно тот полк, который он, как всякий армеец, особенно недолюбливал.
– У других труднее масть, – постарался он вывернуться. – Попробуйте, например, подыскать такого вороного для конной гвардии…
Упоминание о конной гвардии задело полкового адъютанта по его самому больному месту: его туда не приняли когда-то как сына разбогатевшего мукомола… Он с завистью подумал об Адашеве.
– Что значит быть флигель-адъютантом, – сказал он необщительному ротмистру. – Адашев, например, одного выпуска со мной. Но вот поди, сразу вышел в дамки. Всего только штаб-ротмистр, а держится вельможей.
– Да, – мрачно согласился финн, – кому служба – мать, а кому… кузькина мать[167].
Красавец вахмистр, с немецким орденом на синей ленточке, тоже бродил по Роминтену в сопровождении спутника.
На счастье, подвернулся ему земляк-нижегородец, перебиравшийся обычно летом на заработки по малярной части в Пруссию, – русские маляры издавна ценились в немецком прирубежье.
Добросовестно осмотрев всё по хозяйству, земляки присели у пасеки на скамейке.
Осенний день был прекрасен. Октябрьское солнце заботливо, едва заметно пригревало. Все краски, все полутона казались мягко-золотистыми. В прозрачном воздухе жужжала редкая пчела, торопливо опускаясь за соседнюю стенку в пасеку.
Вахмистр провёл несколько раз прутиком по шуршащему ковру опавших порыжелых листьев.
– Благодать!.. –сказал он с убеждением и снял фуражку.
Маляр последовал его примеру: расправил на колене мягкую немецкую шляпу и всей пятернёй провёл по своим спутанным соломенным кудрям.
Рябоватые щёки растянулись в улыбку:
– Чисто бабье лето.
Он жизнерадостно заболтал неуклюжими ногами в русских сапогах бутылками.
Помолчав немного, маляр стал делиться с гостем своими заграничными впечатлениями:
– Чудной, право, народ – немец. В доме, глядишь, всё скребёт и чистит. А вот в баню так вовсе не ходит…
Вахмистр слушал рассеянно. Он разглядывал ближайшее молодое деревцо из ряда посаженных вдоль выщербленной стенки, окружавшей пасеку.
– Яблони? – показал он прутиком.
– А знаешь, кто сажать велел? Сам император. Это он для пчелы. Мёд, поди, от яблока-то вкуснее.
– Скажи, какой любитель мёдом лакомиться!
– Какой там лакомиться…
– Аль на продажу?
– А то как же. Немец, брат, даром что император, живёт аккуратно.
Вахмистр от удивления смутился.
– Эх ты, кавалер! – с чувством собственного превосходства протянул маляр насмешливо, упирая на титулование.
Как всякий простолюдин, он взирал с иронией на чины, ордена и прочие господские затеи. Вахмистр опять промолчал.
– Наш царь, небось, из мёда копеечки не выколачивает, – несколько погодя продолжал маляр. – Ну и матушка Россия – не Германия, а попросторней.
– Русскому царю есть, почитай, о чём другом болеть, – отрезал вахмистр.
Маляр задумался.
– А вот сказывают, – заговорил он опять, – нонче, будто всем царям да императорам скоро конец.
– Кто сказывает?
– Есть тут один. Листки он мне читал, что в пятом году по деревням раздавали. Так, значит, и прочёл: на что, мол, царь, без него народ сам себе хозяином будет.
– И что тогда хорошего окажется?
– Известно что: перво-наперво помещичью землю всю себе поделим…
– А делить кто будет?
Маляр смутился в свою очередь:
– Оно конечно… Так кого только допусти: враз пойдёт ловчить, чтоб своим первым лишку прирезать.
Вахмистр усмехнулся:
– Вот оно и есть. На то, значит, царь и помазанник, чтобы завсегда по-божески.
– Оно, конечно… – без особого убеждения повторил маляр и задумчиво сплюнул. – Да кто знает?.. Как отберём всё господское добро, промеж себя, крестьянства, лучше, может, сладимся.
Закончив приём, император поднялся по деревянной лестнице к себе наверх.
В тесной уборной его ждали лейб-камердинер[168] с дежурным помощником. Они проворно сняли с него ментик, доломан и саблю.
Оставшись в русских краповых чакчирах[169] и ботиках, император надел просторную немецкую венгерку, отороченную серой смушкой[170]. Камердинер бережно пододвинул переносной столик; на нём были разложены свежий носовой платок, портсигар и ряд других предметов, которые император привык носить в карманах. Тут же лежало, красной печатью кверху, письмо царя, слегка помятое андреевской лентой.
Император взглянул на себя в большое створчатое зеркало и поправил торчащий криво шейный восьмиконечный гогенцоллернский крест. Выходя, у двери он что-то припомнил, остановился и приказал камердинеру принести утреннюю охотничью куртку. Вынув из неё кусок мха, император сунул его в боковой карман венгерки.
