Александр Дюма - Генрих IV

В определенный момент, исполняя одну из фигур балета, они поднимали дротики, будто желая их метнуть. И мадемуазель де Монморанси оказалась как раз перед королем, когда поднимала свой дротик. Создалось впечатление, будто она хотела его пронзить.

Король признавался позже, что она проделала этот жест столь грациозно, что ему показалось, будто сердце его и в самом деле разбито, и он чуть было не лишился чувств.

С этого момента король не закрывал больше дверь своей комнаты. Вопрос о графине Морэ больше не поднимался. Он позволил королеве делать все, что она пожелает.

Балет состоялся и стал одним из самых прекрасных зрелищ. Он был исполнен двенадцатью дамами, что подтверждается этой строфой Малебра:

Мадемуазель де Монморанси не только привлекла взоры короля, но и возбудила воодушевление поэта.

Вот две строфы Малерба о ней в оде, которая начинается словами: «Оставь меня, докучный разум». Эти две строфы — живой портрет мадемуазель де Монморанси.

Понятно, что король Генрих IV с его способностью возгораться не мог пройти мимо такой красоты и не влюбиться. И он страстно влюбился в мадемуазель де Монморанси. Но нужно было соблюсти приличия. Она должна была выйти замуж за Бассомпьера, и говорили, что это с обеих сторон брак по любви. По крайней мере Бассомпьер со своей стороны, не задумываясь, громко об этом заявлял. Король желал, чтобы совесть его по отношению к мадемуазель де Монморанси была чиста. Он устроил встречу с ней в обществе своей тетки, мадам д'Ангулем, дочери Генриха II, и как бы невзначай заговорил о свадьбе мадемуазель де Монморанси и Бассомпьера.

— Мадемуазель, — спросил король красавицу Шарлотту, — по душе ли вам эта свадьба?

— Сир, — ответила она, — я всегда счастлива подчиняться моему отцу. И этим подчинением ограничиваются мои амбиции.

Ответ был настолько покорный, что у короля не осталось ни малейшего сомнения, что эта покорность неприятна юной красавице.

Король понимал, однако, что слишком любимый муж способен развеять все надежды любовника. И тогда он послал за Бассомпьером. Бассомпьер явился с видом настоящего покорителя сердец, подбоченясь, с носом по ветру и подкручивая ус.

— Бассомпьер, — обратился к нему король, — я посылал за тобой, чтобы поговорить о вещах серьезных. Сядь сюда, мой друг.

Король был так очарователен, признавался Бассомпьер, что такое начало сразу испугало его.

Он сел туда, куда указал король, и заявил, что он к его услугам.

— Бассомпьер, — сказал ему король, — я думал о том, как укрепить твое положение при дворе.

— И как же, сир? — спросил Бассомпьер.

— Женив тебя на мадемуазель д'Омаль, мой друг.

— Как, сир? — ответил Бассомпьер. — Вам угодно дать мне двух жен?

— Каких двух жен?

— Да, ваше величество изволили забыть, в каких я отношениях с мадемуазель де Монморанси.

— А, — вздохнул король, — именно теперь, Бассомпьер, я должен понять, друг ли ты мне на самом деле. Я не только влюбился, я в горячке, я вне себя от мадемуазель де Монморанси. Если ты на ней женишься и она тебя полюбит, я тебя возненавижу. Если она полюбит меня, ты меня возненавидишь. Лучше будет, если у нас не будет никакой причины, способной нарушить наше согласие. Ведь я тебя люблю и сердцем и умом.

Но тут король заметил, что Бассомпьер слушает его как-то нетерпеливо.

— Погоди, — сказал ему король, — я решил ее выдать за герцога Конде, и пусть они будут рядом с моей семьей. Это станет успокоением и забавой старости, в которую я отныне вхожу. Я дам своему племяннику — он в тысячу раз больше любит охоту, чем дам, — сто тысяч ливров в год на развлечения. А от нее я не потребую никаких даров, кроме доброго отношения, не претендуя на большее.

Бассомпьер, оглушенный ударом, сначала повесил голову; но он был слишком опытным придворным, чтобы, поднимая ее, не изобразить на лице улыбку.

— Разумеется, сир, — сказал он, — что до меня, пусть все будет так, как желает ваше величество. Здесь не о чем разговаривать. Подданный ни в коей мере не должен противиться желаниям своего короля.

Тогда король, испустив крик восторга, бросился, рыдая от радости, на шею Бассомпьера. А несколько дней спустя о женитьбе герцога Конде на мадемуазель де Монморанси было официально объявлено при дворе. Обручение состоялось в начале марта 1609 года.

Хотите ли вы знать, что представлял собой отец великого Конде? Это совсем неинтересно, я знаю, но не важно. Это был двадцатилетний юноша, ненавидевший женщин (мы об этом уже сказали), этот кошмар он передал сыну. Неискренний, неразговорчивый, угодливый, маленький и бедный. Он даже не был Конде, как уверяли. До него Конде были весельчаками, а начиная с него их души принимали выражение трагических масок. Он родился, когда его мать находилась в тюрьме за отравление. За отравление кого? Возможно, ее мужа, умершего слишком поспешно, чтобы его смерть сочли естественной, особенно притом, что эта смерть совпала с бегством юного пажа-гасконца, которого так и не поймали. Вот при каких обстоятельствах родился наш Конде. Отсюда и сомнения. Расчет короля был верен. Находясь рядом с этим угрюмым, тусклым типом, мадемуазель де Монморанси неизбежно будет искать утешителей. Король не был уже молодым утешителем, он это знал. Но знал он и то, что основной чертой характера мадемуазель де Монморанси было честолюбие.

Теперь оглянемся назад и обратимся к одному из важнейших событий царствования Генриха IV, к процессу и казни Бирона. Мы говорили, что он был отправлен к королеве Елизавете в качестве посла. Без сомнения, она знала то, что знал и весь свет, а именно о заговоре Бирона с герцогом Савойским против Генриха IV, так как часто поучала его, много говорила ему о Генрихе IV как о лучшем и величайшем короле, когда либо существовавшем, ставя ему в упрек лишь то, что он был слишком хорош. Она сделала больше. Однажды она показала ему из окна голову Эссекса, того молодого красавца, которого так любила. Она, как говорили, умирала от горя из-за того, что приказала его убить.

Эта голова на Лондонской Башне спустя год после расставания с телом все еще служила грозным напоминанием предателям.

— Взгляните на голову этого человека, казненного в тридцать три года, — сказала она, — гордыня погубила его. Он считал себя незаменимым для короны, и вот чего он достиг. Если мой брат Генрих мне поверит, он сделает в Париже то же, что я сделала в Лондоне, — снесет головы предателям с первого до последнего.

К возвращению Бирона во Францию у короля не осталось ни малейшего сомнения в его виновности. Он узнал все от одного из своих агентов по имени Лёфэн. Бирон находился в своем поместье в Бургундии. Требовалось его разоружить.

Сюлли написал ему о необходимости замены его устаревших пушек на новые. Он не осмелился отказаться. Тогда король пишет ему: «Приезжайте меня повидать. Я не верю ни слову из того, что говорят против Вас. Считаю эти обвинения лживыми. Я люблю Вас и буду Вас любить всегда».

Это была правда.

Бирон не мог отсидеться в своих землях без пушек. Безусловно, он мог бежать, но трудно было отказаться от того блестящего положения, которое он занимал во Франции. К тому же он не верил, что король мог быть обо всем осведомлен. По крайней мере он не верил в существование доказательств.

Испанец Фуэнтес и герцог Савойский советовали ему, как говорят, взять быка за рога и отрицать все наотрез.

У ворот Фонтенбло его ожидал предавший его Лёфэн. Надо было окончательно столкнуть его в пропасть, иначе Лёфэн сам мог поплатиться.

— Мужайтесь, мой господин, и не вешайте носа, — шепнул он ему тихо, — король ничего не знает.

Он уже был во дворце, когда многие еще утверждали, что он не покажется. Сам король говорил то же утром тринадцатого июня 1602 года, гуляя в саду Фонтенбло. Вдруг он его увидел. Первым движением короля было броситься к нему и обнять.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал он. Потом добавил весело и грозно — Иначе я бы отправился вас искать.

С этими словами он увлек его в комнату и здесь, один на один, спросил его, глядя в глаза: