– Знаете, Иван Иванович, каков последний каприз тетушки? – начинала Екатерина, и Лесток сочувственно кивал и презрительно пожимал плечами. Иногда, впрочем, он думал о Елизавете, как вспоминают о собственной молодости – со снисходительной тоской.
Граф корил себя за то, что потратил на Елизавету почти пятнадцать лет жизни, спал с ней под одной крышей, лечил ее любовников и воодушевлял друзей, побуждал занять трон и жестоко расправиться с врагами. И вот теперь императрица, которую он создал из глины, словно мастер – дивной красоты сосуд, заменила его каким-то Бестужевым вкупе с неотесанным мужланом Разумовским. А когда он предложил ей в друзья сердца элегантного французского кавалера, законодателя нравов при варварском русском дворе, выслала красавца Шетарди вон из России! Стоило ли устраивать государственной переворот ради такой сомнительной особы?!
Вскоре после возвращения из Малороссии Лесток понял, что Бестужев не только записывает в особую тетрадочку его остроты, но и перлюстрирует переписку. Вице-канцлеру было известно каждое слово из писем Лестока к Шетарди, и бывший лейб-медик, переставший шутить вслух, запретил себе делать это даже в письмах. Но, годами подтрунивая над Елизаветой, называя ее медведицей и упрямицей, трудно было в один день отказаться от своих прежних привычек. Иван Иванович то и дело забывал о благом намерении перестать шутить и поверял свои новые остроты тем, кого считал друзьями. Каждое его слово тут же становилось известно Бестужеву, потом – Разумовскому, а вслед затем и императрице.
В 1748-м Лесток дошутился. Императрица вызвала лекаря к себе.
– Надоел ты мне, Иван Иванович, с шутками своими, – устало сказала Елизавета, которая в этот сумрачный зимний день решила не подниматься с постели. Сидела неодетая, едва прикрыв платком по-прежнему восхитительные плечи, и Лестоку отчаянно захотелось до боли сжать ее белое, сдобное плечо, швырнуть на кровать и, как в былые, счастливые времена, назвать дурой.
– Письма твои к Шетарди снова читала, – продолжила Елизавета, – показали добрые люди. Пишешь, что я – глупа и ленива. Может, так оно и есть, не спорю. Пока я царевной была, мог ты мне такие комплименты говорить, я бы не обиделась, а нынче ты не меня оскорбляешь – Россию.
– У вас, государыня, слабая память, – надменно заметил Лесток, все еще веривший в свою власть над Елизаветой. – Не я ли вас на трон российский возвел? Не я ли первым вашим другом и советчиком был? А теперь меня – в отставку, и Бестужева, который ни ступить, ни молвить не может, на мое место?! С Французским королевством рассориться хотите – и из-за кого? Из-за лавочников-англичан?
– Ты мне, лекарь, не дерзи! – Елизавета вскочила с постели, платок упал с ее сдобных плеч, обнажилась прелестная родинка у левой груди, и Лесток восхищенно подумал: «А ведь хороша, чертовка! И всегда будет хороша!»
Лекарь шагнул к государыне и решился на то, чего не делал никогда, хотя злые языки и называли его тайным любовником Елизаветы: покрыл быстрыми поцелуями-укусами ее холеные плечи, потом впился в губы.
– Да ты, лекарь, с ума сошел! – закричала Елизавета, отталкивая Лестока. – Под арест пойдешь! На дыбу!
– За что же, государыня? За то, что перед вашей красотой не смог устоять? Иным вы этот грех прощали…
– А тебе не прощу! – Лицо Елизаветы исказила хорошо знакомая Лестоку нервная гримаса, и он отпрянул от государыни. Спокойно и, казалось, равнодушно сказал:
– Что ж, арестовывайте меня, ваше величество. За преданность мою, за верность. Хотите в крепость – извольте. Только не на кого опираться больше будет. Одна останетесь…
– А ты меня не пугай! – отрезала Елизавета. – Не из пугливых! Вон поди! Когда судьбу твою решу, узнаешь. И помни – не за шутки пустые тебя кара постигнет, а за то, что Францию больше меня и России любишь. А для русского сановника это постыдно.
– Прощайте, принцесса, – Лесток обратился к Елизавете как в памятные им обоим, далекие времена. Поцеловал ее в губы и вышел. Императрица несколько минут посидела в растерянности и тоске, а потом скрепя сердце позвала Бестужева. Ей было несказанно грустно – вместе с Лестоком от Елизаветы уходила молодость – молодость, которую она должна была принести в жертву престижу Российской империи.
Иоганн-Герман Лесток, граф и действительный статский советник, был арестован по обвинению в государственной измене, пытан в застенках Тайной канцелярии и заключен в крепость. Потом, правда, государыня смягчилась и сослала Лестока в Великий Устюг. Из ссылки Ивана Ивановича возвратили только в недолгое царствование Петра III.
До самых последних дней лекарь не мог простить Елизавете своего заточения и позора. А перед смертью сказал, словно обращаясь к императрице, пришедшей проститься с ним:
– Поздно сводить счеты, принцесса. Я был прав – вы глупы и ленивы, но разве дело в этом? Я выбрал вас. Я служил вам. Нужны ли иные оправдания?
Ответа Лесток не услышал и закрыл глаза…
Глава четвертая
Принцесса Фике
Когда на придворном рауте к великой княгине Екатерине Алексеевне подошел роскошно одетый красавец-вельможа с агатовой тростью в руках, она не смогла узнать в нем забавного лемешевского пастуха, которому когда-то улыбалась. Путешествие в Малороссию успело стереться из памяти принцессы Фике. Слишком много прошло с тех пор дней и событий. Фике и думать не могла, что восторженный мальчик, брат всесильного графа Разумовского, все это время мечтал о ней, каждый день, словно четки, перебирал в памяти мгновения их недолгой встречи.
И вот теперь пастух, ставший скроенным на парижский манер изящным кавалером, снова стоял перед ней.
– Как вы изменились, граф Кирилл Григорьевич… – холодные, тонкие пальцы Екатерины на мгновение коснулись ладони Кирилла, и это прикосновение показалось ему огненным. – Впрочем, и я изменилась. Вы уже видели дворец, который ее императорское величество приказала построить в Царском селе, на месте некогда принадлежавшей ее матушке мызы? Там разбит чудесный французский парк.
– Я еще не успел побывать в Царском селе, – со вздохом ответил Кирилл, которому совершенно не хотелось говорить на затронутую Екатериной тему. Он так долго и мучительно ждал этой встречи, а она обернулась пустыми приветствиями и банальными фразами. Боль разочарования оказалась такой сильной, что у Кирилла сдавило виски.
«Этот мальчишка ценный союзник, – думала Фике. – Императрица Елизавета недолюбливает меня. Хорошо бы заручиться поддержкой брата графа Алексея Григорьевича».
Екатерина еще раз, как бы невзначай, задела руку Кирилла и попыталась ласково, нежно улыбнуться, но ее улыбка напоминала слегка подтаявший лед.
– Дорогой граф, – продолжила Екатерина, – ее императорское величество вместе со всем двором уезжает в Царское. Нынче весна, в парке уже пробивается трава, и можно дотемна бродить по аллеям. Составьте мне компанию. Его высочество Петр Федорович не терпит бесцельных прогулок, и мне приходится в одиночестве сидеть на скамейке с книгой. Если бы вы знали, граф, как я одинока! Ее императорское величество то и дело осыпает меня упреками, обвиняет в мотовстве, но, видит Бог, я экономна. Отец, герцог Ангальт-Цербстский, научил меня бережливости.
Сердце Кирилла гулко застучало в груди. Быть рядом с ней, под руку бродить по аллеям, он и мечтать об этом не мог! Но бывший лемешевский пастух не мог не заметить, что от предложения Екатерины веяло холодом, как будто она предлагала не рандеву, а сделку.
«Ей нет дела до меня, – догадался Кирилл. – Фике нужен мой брат. Она в немилости у государыни и надеется, что мы с братом ей поможем. Что ж, пусть так. Любезность за любезность. Лишь бы оказаться подле нее. Пусть ненадолго. Пусть на миг. Я приму это как счастье».
– Я поеду в Царское, ваше императорское высочество, – ответил Кирилл, пьянея от своей иллюзорной удачи.
– Фике, – как могла нежно улыбнулась Екатерина, – друзья зовут меня Фике…
– Фике, – повторил Кирилл, целуя тонкие, холодные пальцы Екатерины. Этот поцелуй, подобно печати, скрепил его рабство. Разумовский-младший вслед за двором отправился в Царское село.
* * *Чудесным майским вечером 1746 года Кирилл Разумовский бродил под руку с великой княгиней Екатериной Алексеевной по аллеям Царского села. Разбитый по приказанию императрицы французский парк пока лишь отдаленно напоминал сады Версаля. Но императрица относилась к своему дворцу и парку с болезненной гордостью – ей казалось, что лучше, чем в Царском, быть не может, и эта неуместная гордыня заставляла Екатерину пожимать плечами и хмуриться. Она считала свою августейшую тетушку капризной и вульгарной особой, по непонятному капризу судьбы добившейся власти. Права правами и кровь кровью, но в императрицы взбалмошная Елизавета Петровна решительно не годилась. Таков был приговор Екатерины.
