— Поди знай, касался кто, либо нет, — прервала его царевна. — Неизвестно то. Ну да ладно, чти далее.
— Срезать, стало быть, с приговором: «Срезал тебя, ветка нынешнего лета, как срезал бы Петра, смерти коего ищу!» А возвратясь, расстелить новую скатерть на новой столешнице и сказать три раза. Тут по-латински, но, наверно, можно и по-русски: «Во имя отца и сына и Святого Духа и силою Дроха, Мирроха, Эсенарота, Бету, Бароха, Маарота…»
— Фу ты, Господи, — и Софья суеверно перекрестилась. — Это кто ж такие? Имена все нечистые, иудейские.
Князь пожал плечами.
— Не знаю, госпожа. Видно, волшебники какие-то. Но это еще не все. После прибавить: «Святая троица, покарай Петра царя, который творит мне зло и злоумышлял против меня, и избавь меня от него навсегда, навсегда, навсегда! Элион, Элион, Эсмарис, аминь». Сказав аминь, надо хлестнуть веткою по скатерти, и враг будет побит.
— Тарабарщина какая-то. И слова жидовские. Нет, Васенька. Ищи далее.
— А ты не могла бы добыть Петрушкин волос? Вот тут с ним проще…
— Сам посуди: могу ль я получить его волос? Разве что попросить братца Ивана. Да нет, ему сие не по силам, да и смею ли я попросить его дернуть Петрушку за волосы. Нет, такое не годно.
— Вот состав Филамента, философа Афинейского.
— Философа? Небось, сильный состав! — оживилась царевна. — Чти.
— Взять свежей воды из трех колодцев или трех разных источников и сосуд с нею поместить в укромном месте, возле поставить четыре зажженных свечи, а поверх сосуда положить два острых ножа крест-накрест, а из другого сосуда помаленьку лить ту же воду. В эту воду насыпать порошок тертой меди с колокола церковного и трижды произнести таковую молитву: «Глас грома твоего оглушит, молонья небесная тебя ослепит, и трепетна будет земля под стопами твоими, царь Петр, и стезя твоя на воде потонет, и стонов твоих ничье ухо не достигнет!» Сие повторить трижды да водой этой ворога окропить…
— Ах, Васенька, все не то, — огорчилась Софья. — Как его окропишь? Да он ныне на Плещеевом озере, тамо не достать. Пустая твоя книга, всякой ерунды насобирал сей Гермес, нечего выбрать. Придется к бабкам да колдунам прибегнуть, хоть ты и насмешничаешь.
— А это у Гермеса, похоже, тоже от баб, — заметил князь с улыбкой. — Однако ты, Софьюшка, алчешь, чтобы все было просто, легко, безо всякого труда. А без труда не выловишь и рыбку из пруда.
— Говоришь, у него от баб. А как же философ, коего способ ты чел?
— Философы, сударушка моя, тоже человеки. А человеку, как сказывал знаменитейший из философов Аристотель, свойственно ошибаться.
— Ну да ладно. Забирай своего Гермеса, он, выходит, мне без надобности. Обойдусь домашней нечистой силою.
Следовало выяснить, сдействовал ли заговор, пущенный на ветер. У царевны Софьи всюду были свои соглядатаи. Были они в Преображенском, в палатах царицы Натальи. Две постельницы время от времени-сообщали Софье о том, что делается да каково говорится меж царицею и ее ближними людьми. За то получали они ежемесячно по два золотых, и все были довольны. Были у нее, у царевны, свои люди и меж денщиков царя Петра. Да только далеко ныне пребывал Петрушка, и те соглядатаи с ним. До царевнина уха не досягнуть.
Меж тем царица Наталья частенько получала от сына вести и делилась ими с услужающими. Ждала царевна, пождала — жив и здрав был царь Петр, не утянул его водяной в пучину озера. Да что водяной — и никакая хворь его не брала.
Велела призвать к себе бабку Акульку, напустилась на нее:
— Не сдействовал твой заговор. Слаб он, видно, нету в нем никакой волшебной силы.
— Есть, государыня царевна, есть. Да на тот ли ветер сей заговор был пущен?
— Отколь я знаю — на тот ли, не на тот?! Подавай мне способ верный.
— Верней, чем яд, — способа нету. Есть травы ядовитые, есть настои, есть камень-одолень. Коли в порошок его перемолоть да дать того порошка отведать ворогу, помрет он в одночасье. Либо в еду, либо в питье подмешать…
— Что ты мне об ядах толкуешь! Недосягаемый то человек, не могу я к нему приблизиться.
— Неужели, государыня царевна, есть на Москве такой человек, до коего ты досягнуть не можешь? — искренно удивилась бабка. — Рази власть твоя не всю землю объемлет? Али это дух какой вредоносный?
— Чего тебе толковать! — рассердилась царевна. — Стало быть, есть, есть таковые люди, до коих не могу доступиться. Далеко они от меня, а вот вред напущают.
— Вот еще способ есть, — виновато начала бабка, — коли пойти на кладбище да собрать гвоздей от гроба… Поручи мне, государыня, я тех гвоздей наберу.
— Да-что толку в твоих гвоздях! — с сердцем выкрикнула Софья. — Что я их — солить, что ли, должна?!
— Нет, великая государыня, а с приговором: «Гвоздь, гвоздь, беру тебя с верою, что ты пронзишь ворога моего смертною мерою. Аминь, аминь, аминь». И ежели еще призвать на помощь великомученицу Варвару и сотворить ей молитву, то твой супротивник непременно падет.
— Толкуешь за верное? — с сомнением вопросила царевна. — Согласна, испытаем. Нет ли еще чего-нибудь такого?
— Есть, есть, государыня царевна. Много всего ведомо мне, токмо робею я, дабы зла в мире поменее было. Вот ежели взять шерстяную нитку да завязать на ней тринадцать узлов и с нею выйти на улицу да таково произнести: «Выйдут духи в час полунощный со мною и с нитью и откажусь я тогда от Иисуса Христа, от Царя Земного, от Бога Вышнего, от веры православной, от батюшки, от матушки. Предаюсь я нечистому духу, окаянной силе, прошу ее помощи, чтобы она помогла и пособила. Наступаю я на вора-разбойника, на денного грабильщика, на ночного татя, на кого скажется. Я желаю его ввергнуть, хочу его испортить! Хоша среди дня, хоша среди ночи, хоша в чистом поле, хоша в дремучем лесу, хоша в зыбучем болоте, хоша сонного, хоша дремного, хоша в терему, хоша за столами дубовыми, хоша за яствами меддвыми и хоша с брагами хмельными. Хоша пошел бы он да запнулся, хоша самого себя заклянулся!»
Все это бабка выпалила единым духом. Царевна подивилась, но и поежилась:
— Больно страшно наговариваешь. Боюся я. В крайности прибегну, а пока давай ступай на кладбище да поищи там гвоздей гробовых. Принесешь да поучишь — три золотых получишь. Вишь, как складно получилось. Старайся!
Бабка Акулька низко поклонилась — аж до самого полу.
— Сослужу тебе, государыня царевна, со всею моей ревностностью. Изведем мы твово супротивника, непременно изведем.
И, пятясь, вышла.
Глава девятая
Аки тать в нощи
Утек не хвались, а Богу помолись.
Унеси, Господь, и меня, и коня.
Стали щуке грозить, ее в море утопить.
Не пугай сокола утицею и другою птицею.
Народные, присловья
Свидетели
…На другое лето 7196 (1688) те же воеводы с войски своими марш восприняли к Крыму. И по приходу к Перекопу стояли три дни и учинили с татары перемирие. Также назад все войска поворотили безо всякого плода. Сие было первое падение князя Голицына к его неучастию и при повороте его, князя Голицына, из другого походу царь Петр Алексеевич не хотел допустить своей руки целовать, как то обыкновенно чинено.
Теперь помянем о другом дворе царя Петра Алексеевича. И матери его, царицы Наталья Кирилловны, коим образом проводили свое время во все то правление царевны Софии Алексеевны. И именно, жили по вся лето в Преображенском своим двором, аж до самой зимы, а зимою жили на Москве. А двор их состоял из бояр, которыя были их партии: князь Михайло Алегукович Черкасской, князь Иван Борисович Троекуров, князь Михайло Иванович Лыков, родом Урусов, родом Нарышкины, князь Борис Алексеевич Голицын кравчий, родом Стрешневы, да спальники, которыя все привязаны по чину своему, и почитай, все молодые люди были первых домов.
И царица Наталья Кирилловна, и сын ея ни в какое правление не вступали и жили тем, что давано было от рук царевны Софии Алексеевны. И во вреда нужды в деньгах ссужали тайнр Иоаким патриарх, также Троице-Сергиева монастыря власти и митрополит Ростовской Иона, которой особливое почтение и склонность имел к царскому величеству Петру Алексеевичу.
Князь Борис Иванович Куракин. «Гистория…»
Как оно было? Не сама собой восприняла правление. По прошению Земского собора. Вот она, бумага, подписанная многими высшими людьми государства: «…по многом отрицании, согласно прошению братии своей, великих государе и, склонясь к благословению святейшего патриарха и всего священнаго собрания, презирая милостивно на челобитие бояр, думных людей и всего всенароднаго множества людей всяких чинов Московскаго государства, изволила воспринять правление…»
А ныне Нарышкины почали обвинять царевну Софью, что она самовольно исхитила правление, распоряжалась казною, как хотела, любезников своих князя Василия Голицына и думного дьяка Федора Шакловитого поставила у кормила. Забыли о приговоре своем, чтобы она вместе с боярами вершила дела в Думе, и голос ее был первенствующим.
