— Ой, братцы родные! — крикнул Заруцкий. — А ну-ка подтяните, бисовы внуки!
И, высоко взмахнув шапкой, атаман громко затянул:
Ой, в поли могила, широка долина!
Сизый орел пролетае,
Славне вийско, славне запоризьке
У поход выступав.
Ой, в поли могила, широка долина!
Сизый орел пролетае, —
подхватили тысячи могучих голосов.
Славне вийско, славне запоризьке,
А як мак процветае… —
пел атаман, и его голос звучал призывным кличем.
Та в поли могила, широка долина,
Сизый орел пролетае… —
уныло и протяжно отвечали ему товарищи…
Тучи заволакивали небо. Накрапывал осенний дождичек. Уныло и печально чернели по сторонам обнаженные поля. Кое-где виднелись почти обезлиственные рощицы…
— Довольно, атаман, — не вынес Пашков. — Чтой-то душу надрывает твоя песня. Не к добру она… — И, охваченный тяжелым предчувствием, Пашков низко опустил голову…
Резкий крик ворон вывел его из задумчивости. Он поднял голову и сперва не мог понять, что представилось его глазам… Он увидел обгорелые пни, почернелые, почти обращенные в развалины убогие крестьянские лачуги и небольшую редкую рощицу; какие-то черные предметы качались на березах… Березы гнулись и словно жалобно стонали под своей страшной ношей. С отвратительным криком носились над ней стаи ворон и галок. Истома смотрел широко раскрытыми глазами на эти деревья, и в его сердце проникал холод при мысли, что во всю ширину и длину от Путивля до Москвы и от Симбирска до Смоленска родная Русь стонет под пеплом пожаров и содрогается, упитанная родной кровью…
— Боярина Измайлова вотчина, — равнодушно промолвил Заруцкий. — Наши тут погуляли.
Истома молча отвернулся и огрел плетью коня.
— Постой, боярин! — крикнул Заруцкий… И с гиком и криками понеслись всадники по пустынной дороге.
Величаво возвышался Кремль, озаренный луною ясной морозной ночи. Золотые главы его церквей странно и фантастически рисовались в серебристо-голубом воздухе. Вся Москва расстилалась широко и далеко, подымаясь на холмы и сбегая с них белыми церквами, золотыми главами и темными садами.
Три всадника, выехавшие на высокий холм за Москвой-рекой, невольно остановились, пораженные царственной красотой столицы. Остановился у подножья холма и следовавший за ними отряд тысячи в две всадников.
Все было тихо! Только словно глухой гул несся от Девичьего поля. Можно было рассмотреть темные массы двигавшихся от смоленской дороги конных и пеших. Несколько мгновений они стояли неподвижно. Лунный свет падал на их лица. Посредине стоял всадник на голову выше своих спутников. Ему, казалось, лет за тридцать. Его богатырская грудь была закована в латы, на мужественном лице, обрамленном черной кудрявой бородкой и такими же длинными волосами, горели огромные черные глаза, полные решимости, властные и чистые. В одном из его спутников можно было узнать Истому Пашкова, а в другом Семена Ощеру, худого, бледного, по-видимому с большим трудом державшегося на лошади.
— Хвала и честь князю Михаилу Васильевичу, — громким звучным голосом, привыкшим повелевать, произнес высокий красавец, — хвала ему. Об эти стены, а больше о грудь князя разобьются силы царского гетмана. Я знал, — добавил он, обращаясь к Истоме, — что и ты придешь к нему.
— Видит Бог, — горячо ответил Пашков, — я мыслил к гетману, я верно шел на Шуйского, не люб он мне был, не люб и теперь, не царь он, не он правит Русью, а еретик Голицын да дьяк Татищев, да ну! Их до утра не сосчитать! Но когда увидел я, когда увидел, — голос Истомы дрогнул, — что вместо одной неправды Иван Исаич другую насаждает, когда охмелел он от крови, когда стали виноваты у него все, а правы только холопы, и потопил он в крови и сжег Русь… О, тогда не мог я, Прокопий Петрович, сердце сдержать, все сказал ему. Он говорит мне: «Это ты пустое толчешь, потому кровь твоя дворянская». «Ну, — говорю, — я тебе не товарищ».
Прокопий Петрович, глава рязанцев, усмехнулся:
— Я его еще в Коломне понял, не разорения Руси хочу я, а устроения ее! — с силой докончил он. — И есть такой человек, который может устроить ее…
— Князь Михаил, — проговорил молчавший до сих пор Ощера.
— Он! — в один голос воскликнули Прокопий Ляпунов и Истома…
— Ах, боярин, — с увлечением начал Истома, — ровно глаза у меня нежданно открылись на реке Пахре, — видит Бог, до сих пор не могу понять, боярин, что случилось! Случилось, что вдруг со всех сторон они посыпались на нас… Долго держались мы! Атаман Заруцкий трех коней сменил… Собрались мы с силой… на них! А тут, бояре, солнце светит, видим, на белом коне ровно сам архистратиг на нас летит… За ним человек сотни две. И дрогнули наши… Тут и пошло. Увидели его воины, откуда сила взялась… Смяли, в реку сбросили, потопили, порубили… Молчим мы с атаманом, зубами скрежещет он… Едва спаслись…
Отряд медленно спустился с холма и направился к Гонной заставе, куда ожидали первый удар великого гетмана царя Димитрия. Страстные враги Шуйского, враги существующего порядка, искатели правды и справедливости, Ляпунов и Истома Пашков не нашли их в рядах Болотникова.
Словно солнечный луч блеснул им в глаза, когда они узнали, что на Москве ближним царевым явился еще никому не ведомый юноша, племянник царя, смелый, неудержимый, во имя спасения Руси призывавший земских людей на великий подвиг. Они были свидетелями того, как всколыхнулись земские люди на страстные призывы юного князя, как несли они к нему и жизнь и достояние свое. Они видели, как князь Михаил хотел правды, той же правды, как и они и все земские люди, и правда эта была правдой всего народа русского. Хотел он милости к павшим, хотел он равенства с низшими, хотел равного суда и для бояр и для холопов. И именем царя обещал это всей Руси православной.
Были они свидетелями его блистательного подвига, когда он разгромил Пашкова и Заруцкого и одним ударом уничтожил бы полчища Болотникова, если бы горячий и неосторожный князь Мстиславский не нарушил данного ему слова и не ринулся на Болотникова у села Троицкого, надеясь на верную победу.
Но гетмана ожидал удар: и Пашков и Ляпунов один за другим бросили его. Гетман напился в ту ночь, когда Пашков бросил его. Он безумно продвинулся вперед, окружил Москву и назначил приступ на Гонную и Рогожскую заставы. И в ту же ночь накануне приступа он узнал, что во главе всех войск Шуйского стал князь Михаил, и снова суеверный ужас сжал его сердце.
Оставленный раненным в Калуге, Ощера был привезен гетманом в Коломну, а оттуда его вывез с собою на Москву Ляпунов, отошедший от Болотникова. Этому помогло и то обстоятельство, что Ляпунов узнал о близости молодого стольника к князю Михаилу.
Царь Василий радостно встретил Ляпунова и Истому. Князь Скопин отнесся к ним ласково, сразу оценил военные таланты Прокопия Петровича, его убеждения и искренность, и мужество Истомы. Они стали близкими к нему людьми.
Невольное чувство благоговения и преданности испытывали они по мере того, как узнавали князя Михаила. Неукротимый, привыкший повелевать и быть первым, Ляпунов странно робел перед юношей с серыми властными глазами, таким ласковым и царственно приветливым в минуты покоя и таким жестоким и грозным в минуты гнева.
Навсегда врезалось в душу Ляпунова, когда юный князь пристыдил Мстиславского за поражение при Троицком и в присутствии царя, без его разрешения, взял на себя командование всеми силами и поклялся, что не пощадит никого, кто посмеет помешать ему, даже и царского брата.
Царь оробел, его брат Димитрий в бессильной злобе грыз пальцы, и Ляпунов, не удержав своего восторга, громко крикнул:
— Да здравствует князь Михаил Васильевич!
«Вот кто истинный царь», — думал он, возвращаясь тогда темной ночью домой. Его тревожная душа, его сердце, ищущее правды и славы родины, успокаивались. Его вера в князя Скопина была несокрушима, и сам царский гетман казался ему таким маленьким, незначительным рядом с Михаилом Васильевичем.
Красный звон несся над Москвою, гудели все колокола, толпы народа стремились к Калужским воротам. Всю ночь молилась Москва. И только побледнело небо и начали угасать звезды, потянулся к Калужским воротам крестный ход. Впереди несли покров, лежавший на мощах царевича Димитрия. За ним ехал царь на боевом коне.
С замиранием сердца прислушивалась Марья Ефимовна к этому звону, к отдаленному гулу. Анастасия Васильевна, прижав к груди руки, сдвинув темные брови, бледная и неподвижная, глядела в окно светелки, из которого ясно была видна часть Москвы-реки и темные массы, переправлявшиеся через нее. Это наступал великий гетман… На коленях в углу перед образом Спаса стояла Агашка. Ее огромные темные глаза светились каким-то глубоким внутренним светом, и все ее смешное сморщенное личико светилось верой и вдохновением и было почти прекрасно этим непривычным для нее выражением.
