– Руки ему вяжи, – пропыхтел кто-то у него над головой. – За спину заворачивай! За спину!
Петька почувствовал, как в его локти клещами вцепилось сразу несколько рук. Они вывернули ему ладони и туго перехватили их сзади ремнем.
– Вот так вот, – сказал, тяжело дыша, чей-то голос. – Теперь попробуй подрыгайся! Поднимай его, ребзя!
Петьку со связанными за спиной руками начали толкать куда-то вверх, к небу, но между небом и Петькиной головой вдруг оказалась толстая сосновая ветка. На ветке сидел кто-то из пацанов. Петька еще успел удивиться, что не может узнать этого пацана, как будто первый раз в жизни его увидел, хоть и знал, что не в первый, потому что отлично помнил и этот нос, и овальную родинку на щеке, и кривое ухо, но помнил все это он по отдельности, независимо друг от друга, словно кто-то развинтил все эти вещи, и они теперь перепутались, и принадлежали неизвестно кому. Петька еще успел удивиться этой своей неспособности узнавать знакомых людей, но уже в следующее мгновение захрипел и задохнулся вовсе не от удивления, а от того, что этот самый не узнанный им пацан накинул ему на шею веревочную петлю и сильно потянул за нее, как будто хотел помочь тем, кто толкал его снизу, или как будто боялся, что Петька застрянет где-то между веткой и поднятыми кверху бледными лицами остальных пацанов.
Вот теперь Петька на самом деле был похож на паучка. Выпучив глаза и беззвучно раскрывая рот, он раскачивался на своей паутинке и думал о том, что станет с его волчонком, когда бабка Дарья поймет, что никакой он не щенок, а самого Петьки, чтобы помочь, рядом уже не будет.
Наконец в глазах у него стало темнеть, деревья вокруг куда-то поплыли, а пацаны под ногами стали сливаться – сначала в траву, потом в волны, потом в огоньки, и Петька начал считать эти огоньки, стараясь уцепиться за счет – раз, два, три огонька, четыре, пять… но это уже были не огоньки, а пятая ложка каши прямо в морду тетке Алене… семь, восемь, девять, и брызги вокруг… десять… уже папирос в пачке старшего лейтенанта, одиннадцать… двадцать пять… снова одиннадцать, восемь… очень много… много солдат рядом с камнедробилкой… старый японец.
Петька из последних сил вытянулся, как струна, и этот японец, только что стоявший на коленях перед охранником с размозженной рукой, неожиданно поднял голову, посмотрел Петьке в глаза, улыбнулся, встал и шагнул из ближних кустов прямо на поляну, где разгуляевские пацаны уже почти повесили своего «Гитлера».
Швырнув на землю котомку, из которой вывалились перевязанные пучки синих цветов, японец вскинул над головой руки, затряс ими как сумасшедший и закричал что-то пронзительное на своем языке. Мишка Череп, которого Петька так и не успел узнать, до того как начал считать свои огоньки, от неожиданности вздрогнул и выпустил из рук конец веревки. Веревочное кольцо, в один раз наспех обмотанное вокруг ветки, вжикнуло под Петькиной тяжестью, и он с глухим стоном рухнул к ногам застывших, как столбики, пацанов. Следом за ним грохнулся потерявший равновесие Мишка. Падая с гораздо большей высоты, чем Петька, он треснулся спиной об землю так сильно, что у него напрочь перехватило дыхание, и теперь они оба не могли ни выдохнуть, ни вдохнуть, а только в отчаянии таращились друг на друга, хватались за горло и беспомощно раскрывали рот.
Японец, так неожиданно выскочивший из кустов, очевидно, сообразил, что эффект от его внезапного появления вот-вот пройдет и надо немедленно придумать что-то еще.
Он резко повернулся спиной к замершим пацанам, нагнулся вперед и хлопнул себя обеими руками по заднице, выкрикивая одно и то же:
– Зопа! Зопа! Зопа!
Кто-то из пацанов прыснул, кто-то подхватил с земли камень, кто-то бросил в японца шишкой, а Петьку вдруг вырвало на желтые сосновые иглы овсяной кашей, и он, как и Мишка, наконец задышал.
* * *
Японский придурок тем временем продолжал свои штуки. Он снова повернулся лицом, растопырил ноги, слегка присел, уперся руками в колени, скорчил идиотскую рожу и прокричал что-то до такой степени смешное, что пацаны, ни слова не понимавшие по-японски, буквально покатились от хохота и продолжали смеяться, валяясь на траве, от одного его дурацкого голоса и невероятных рож, которые он, как маски, быстро менял, надувая щеки, выкатывая глаза, скашивая их так, что казалось – вот-вот, и они выскочат навстречу друг дружке, кривя рот и высовывая язык на такую длину, о которой разгуляевские пацаны, знавшие большой толк в этом деле, могли лишь мечтать. Наконец он задрал вверх одну ногу и долго стоял так с этой задранной ногой, а потом топнул ею, как будто хотел пробить дырку в чужой для него советской земле.
Пацаны на секунду притихли, а потом, догадавшись, что цирк окончен, засвистели, заулюлюкали и начали швырять в него камни. Японец бочком отодвигался к зарослям кустов, прикрывая голову руками, но при этом ему все же здорово доставалось. Иногда он выглядывал из-за своих выставленных щитком ладоней и еще улыбался, продолжал бормотать что-то, а камни летели к нему через всю поляну по красивой дуге, выскакивая из мальчишеских рук, как нетерпеливые осы, и стукали его по плечам, локтям и по пузу. Наконец он не выдержал, развернулся и побежал. Правда, бежал он как-то совсем неуклюже, припадая то на одну, то на другую ногу, а то вдруг вообще начиная кружиться, как непонятный и сумасшедший медведь. Пацаны тоже не могли устоять на месте и легко догнали его, облепив со всех сторон, прыгая на него, пинаясь и продолжая швырять камни. Им было весело, потому что такие развлечения случались нечасто, и если попадался какой-нибудь отбившийся от своих расконвоированный японец, то он сразу же удирал, а не кружился на месте, не улыбался, не делал рожи и не бормотал.
Через минуту на поляне, кроме Петьки, никого не осталось. Даже Мишка Черепанов позабыл про свои ушибы и умчался следом за остальными. Такая добыча, как Петька, пацанов уже не интересовала. Все равно они знали, что Гитлер из него никудышный, а японец был натуральный – фашист и квантунская сволочь. Хоть и смешной.
Петька немного покашлял, чтобы проверить, сильно ли будет болеть горло, потом со стоном проглотил сухую и даже как будто шершавую слюну, разинул рот и несколько раз зевнул. Боль в горле от этих зевков не прошла, но слышать он почему-то стал лучше. Крики разгуляевских пацанов удалялись в сторону лагеря. Очевидно, япошка решил возвращаться домой.
Петька подполз к сосне, на которую его чуть не подвесили, как бумажный самолетик на новогоднюю елку в школе у Анны Николаевны, привалился спиной к облезлому желтому стволу и закрыл глаза. Под веками у него вспыхивало и перекатывалось огнем, как будто рядом лупила гаубичная батарея. Только слышно ничего не было – ни залпов, ни криков. Полная тишина.
* * *
Насчет тишины у него однажды с Валеркой вышла история. Дядя Игнат как-то привез со станции вместе с газетами книжку «Спутник партизана», напечатанную в издательстве «Молодая гвардия» в сорок втором году, а Петька, разглядев ее еще на подводе, не стал дожидаться даже, пока переберут почту, и тихой сапой уволок ее к бабке Дарье на сеновал. Там у себя в штабе он долго сопел, морща лоб, задумчиво чесался и запоминал сигналы руками на рисунке 117 из главы «Держи связь со своими», а потом слетел во двор и помчался искать Валерку.
– Главное – соблюдать тишину, – говорил он партизанским голосом, и Валерка всем лицом и вообще всей своей дохляцкой фигурой показывал, что готов соблюдать тишину до самой смерти.
– Сначала будем учиться ходить, – продолжал Петька.
Валерка на секунду задумывался – не сказать ли ему, что он уже это умеет, но Петька тут же обрывал его:
– Бесшумно.
И со значением поднимал к небу палец.
Валерке было немного странно, что Петька учит его из книжки, потому что книжки и вообще все, что встречалось в его жизни напечатанным на бумаге, было как-то привычнее как раз для Валерки, но Петьку в тот день словно подменили.
– Ну, вот же, вот же! Читай! – горячился он, тыча грязным указательным пальцем в книгу. – Неграмотный, что ли? «По траве ходи, как по твердому грунту». Читать, что ли, не умеешь?
– Умею, – отвечал Валерка, удивляясь Петьке еще больше. – Только здесь на рисунке другое совсем нарисовано.
– Ну, где здесь другое? – кричал Петька и от нетерпения вскакивал на ноги. – Здесь, что ли? Или вот здесь?
Он хлопал Валерку книжкой по голове, а потом по заднице и отбегал к самой кромке воды, у которой они расположились, выбравшись по-партизански незаметно из Разгуляевки.
Время шло уже к осени, и солнце не нагревало прозрачный голубой воздух, а пробивало его насквозь, мимоходом скользя по Валеркиной голове, испуганно втянутой в худющие плечи, по пустынному берегу, по начавшим желтеть кустам и застрявшим в них радужным паутинкам, по сердитой спине злого как черт Петьки и по темной воде, сквозь которую оно проникнуть уже не могло, и поэтому все, что невидимым осталось на дне, должно было оставаться невидимым теперь уже до следующего лета.
