– Очень странно. Почти у всех печальное будущее. Что-то произойдет в Шанхае. Белые женщины совсем не похожи на китайских: они не боятся судьбы.
– А мне можете погадать? – спросила Лиззи, когда Митя с Климом собрались уходить. – Только пойдемте куда-нибудь в сторонку: я не хочу, чтобы остальные слышали.
Они закрылись в бильярдной, и Митя нагадал Лиззи насильственную смерть, а Клим – большую любовь. Лиззи скривилась:
– К кому, интересно? – Муж у нее имелся, но не считался. – А можно погадать о бизнесе? Я хочу открыть женский журнал, но чтобы все было по-настоящему, как в Америке: с модными фотографиями и репортажами.
Клим толкнул Митю в бок:
– Нагадай ей что-нибудь хорошее.
Тот в недоумении посмотрел на него:
– То есть как?
– Сделай просветленное лицо и скажи: «О-о-о!»
– О-о-о!..
Клим повернулся так, чтобы загородить Митю:
– Миссис Уайер, вас ждет успех, если вы наймете способных людей.
Лиззи помолчала.
– Например, таких, как вы? Эдна очень вас хвалит.
– Вроде того.
Лиззи протянула ему руку:
– Я подумаю. И вы подумайте.
У выхода Клим и Митя наткнулись на растерянного китайца в форме уборщика. У его ног стоял сверкающий медный цилиндр: сверху резиновый хобот, снизу колесики.
Митя приблизился:
– Это что?
– Пылесос – ковры чистить, – отозвался уборщик. – Опять сломался, управляющий убьет меня.
Митя потыкал пальцем медный бок:
– Ничего, как-нибудь исправится. У меня предчувствие такое.
Клим взобрался по лестнице и отворил люк в свою обитель:
– Пожалуйте в гости.
Митя сунул голову внутрь, посмотрел на Адины книжки, на вещмешок Серафима, на платье Марты, висевшее на гвозде:
– Хорошее место. Только жаркое.
– Сейчас окно откроем, – отозвался Клим.
Он велел хозяйскому мальчишке сбегать в харчевню и принести чего-нибудь поесть. Поставил самовар, заварил чаю.
– Ты давно в Шанхае? – спросил он у Мити.
– Не очень. Две луны.
– А живешь где?
– Там дерево хорошее на улице растет: под ним не жарко.
Клим вытащил купюры, полученные от дам, и отсчитал Мите половину:
– Если будешь меня слушать, всегда будешь при деньгах. Ты работаешь лицом, я – мозгом, понятно?
– Как это – работать мозгом?
– Я тебя потом научу.
Лестница снаружи заскрипела под тяжелыми шагами. Люк распахнулся – щеколда повисла на одном гвозде.
– Ой, простите Христа ради, – ахнул отец Серафим.
Попытался прилепить щеколду обратно, ничего не вышло. Положил рядом на пол.
– Знакомься, – сказал Клим, показывая на гостя, – представитель смежной конфессии.
Отец Серафим в растерянности посмотрел на Митю.
– Язычник, что ли?
– Буддийский монах. Или послушник… я еще не разобрался. Наш, кстати, человек, из России. Прибыл в Шанхай искать учителя. Может, это ты и есть?
Отец Серафим снял скуфью, расчесал волосы пятерней:
– Какой из меня учитель? Сегодня пошел в гараж на Вэйхайвэй-роуд – думал, моторы возьмут чинить. Хозяин говорит: «Приму тебя на испытательный срок. Вот тебе первое задание…» Харкнул на пол и велел подтереть.
– Ну и где он? В больнице? – сочувственно произнес Клим.
– Ох, гордыня моя… – застонал отец Серафим, схватившись за голову. – Я ему всю морду набок свез.
Клим подвинул батюшке миску с остывшей лапшой:
– На, перекуси.
Отец Серафим отмахнулся:
– Только и знаю, что других объедать!
– Гнев плохо влияет на печень и потому расстраивает твою ци, – тихо сказал Митя.
– Чего?
Клим всеми силами старался не смеяться.
– Батюшка, не спрашивай его про ци, тебе это знать не нужно.
– Нет, пусть он скажет!
– Это святой дух в твоей печени, – охотно объяснил Митя.
Батюшка поворотился к Климу:
– Ты где его взял?
– Это непростой мальчик, – отозвался тот, чуть не всхлипывая, – он предсказывает дамам будущее и творит чудеса каллиграфии.
– Все от лукавого… – начал грозно отец Серафим, но пресекся. – Ну что он без дела сидит? Пусть показывает чудеса – а мы посмотрим!
– Отправляйся в клуб «Колумбия» на Грейт-Вестерн-роуд, – сказал Митя, – и почини им пылесос.
– Вот тебе и чудо! – обрадовался Клим. – Он дело говорит – там действительно нужен ремонтник. Я тебе сейчас записку по-английски напишу, чтобы ты мог объяснить управляющему, кто ты такой.
Серафим вновь полез в люк. Крышка хлопнула.
– Спасибо, век не забуду! – крикнул он уже со двора.
Лиззи приехала в Шанхай искать себе мужа: газеты писали, что в иностранных концессиях полно богатых холостяков, а девушек из приличных семейств не хватает. Ее познакомили с Робертом Уайером – директором страховой компании. Через полгода после свадьбы она выяснила, что у него не было ни гроша: деньги принадлежали его отцу – старому хаму, заместителю комиссара полиции. Муж Лиззи даже не управлял фирмой – за него все делал один китаец.
Шесть лет брака – шесть лет каторги, с которой некуда бежать. В Роберте не было ни тени изящества, он ничего не понимал в моде, в музыке, в искусстве. Танцевал так… ох, лучше бы он вовсе не танцевал! Но Лиззи надо было улыбаться: Эдна, мать и все оставшиеся в Сан-Франциско подруги должны были думать, что она абсолютно счастлива.
Кто бы знал, с каким интересом Лиззи просматривала газеты с новостями о великосветских разводах! Она знала все о семейном законодательстве Великобритании и штата Калифорния, она жадно глотала романы о загадочных убийствах.
Но, освободившись от мужа, Лиззи при любом раскладе оставалась без средств к существованию.
Роберт любил ее – чтоб ему пропасть с этой любовью! Поначалу он лез с «нежностями», но Лиззи забеременела, и это на несколько месяцев избавило ее от приставаний супруга. Роды были настолько мучительными, что она с ужасом думала о втором ребенке.
– Пользуйся презервативами, – потребовала она и выложила перед Робертом коробку с надписью «Веселые вдовицы. Продается для предотвращения болезней».
Он остолбенел:
– Откуда ты взяла эту гадость? Тебе Франсин прислала?
Лиззи расхохоталась:
– Франсин не дура. В Штатах запрещено пересылать по почте любые вещи или сведения, которые помогают предотвратить беременность, – за это в тюрьму сажают. Наши законодатели предпочитают не знать, что из-за этого миллионы женщин делают подпольные аборты.
Роберт отказывался ее слушать. Хобу передала Лиззи, что он звонил доктору и спрашивал: может, интерес его жены к пикантной теме – это что-то нездоровое? После этого Лиззи велела устроить себе отдельную спальню.
– Пока я была беременна, ты удовлетворял похоть с проститутками, – заявила она Роберту. – Продолжай в том же духе.
Если бы он оскорбился! Если бы Лиззи могла вести полноценную войну – ненавидеть врага, считать себя жертвой… Роберт сказал, что понимает ее чувства и что он действительно заслужил ее недоверие. Более он не притрагивался к ней и лишь издали смотрел обожающим взглядом.
Лиззи понимала, что сама раскачивает семейную лодку, но ежедневное притворство бесило ее. Пусть все летит к черту!
Единственное, что ее сдерживало, – это дочь. Толстая, некрасивая, родившаяся от нелюбимого мужчины и напоминавшая его во всем. Самым большим несчастьем для Бриттани были ссоры родителей: она болела, закатывала истерики – делала все, чтобы напугать их и заставить помириться хотя бы для виду.
«Она не виновата», – шептала Лиззи и рисовала в альбоме портрет маленькой девочки, очень сильно напоминавшей ее саму и лишь отдаленно – Бриттани.
Из-за дочери скандалы в семействе Уайеров превратились в партизанскую войну. Отец Роберта постарался, чтобы его дети были воспитаны занудами и консерваторами. «Неуважение к традициям» звучало для них так же дико, как «неуважение к Великобритании» или «неуважение к собственности». Лиззи потешалась и над тем, и над другим, и над третьим. Она красила губы на людях, высмеивала британский акцент и тратила огромные суммы. Роберт понятия не имел, что на самом деле Лиззи скупа, как китайский меняла. Ее проигрыши в карты и благотворительные пожертвования были лишь предлогом, чтобы обменять шанхайские доллары на американские и запереть их в банковскую ячейку. Даже некоторые камни из фамильных драгоценностей Уайеров были вынуты и заменены на фальшивые. Лиззи знала, что однажды наступит «тот день» – и она исчезнет из Шанхая, быстро и бесследно.
Когда в банковской ячейке скопилась порядочная сумма, ею овладело беспокойство: деньги лежали просто так и не приносили дохода. В биржевой игре Лиззи ничего не смыслила, к маклерам обращаться боялась: они могли выдать ее тайну. Попробовала делать ставки на тотализаторе – парусные регаты, скачки монгольских пони и собачьи бега, – но дело не пошло.
Когда Эдна устроилась в газету и начала терзать ее рассказами о передовицах и тиражах, Лиззи буквально заболела идеей открыть свой журнал. Она с детства вела дневник и писала рассказы, но ужасно стеснялась показывать их людям. Когда ей было четырнадцать лет, Эдна нашла ее тетрадь, прочитала и исправила красным карандашом орфографические ошибки.
