Еда и память об отце примирили всех.
Воспользовавшись шатким перемирием, в доме стала верховодить Кейла. Она произносила тосты, хвалила больше мертвых, чем живых, подливала мужчинам вино, сорила советами и задавала вопросы. Ханаан неотрывно, как в молодости, смотрел на жену, и в его уже затянутых паутиной старости глазах искрилось не то позабытое обожание, не то негаданное удивление.
– Послушай, Лейзер-Довид, не пора ли тебе состричь бороду, скинуть свой допотопный полушубок и перейти на нормальную еврейскую одежду? – напрямик спросила хозяйка. – Ты, что, собрался вековать в лесу?
Лейзер-Довид в ответ только изобразил на заросшем мхом лице подобие улыбки.
– Поймай для Хаима последнюю птичку и оставайся в местечке. На первых порах можешь пожить у нас... Приберу на чердаке, Ханаан поставит кушетку. Только на ночь окошко не открывай – комары до смерти искусают. Поставишь, Ханаан?
Молчание.
– Спасибо, – сказал Лейзер-Довид, – но я пока останусь в лесу. – Поймав грустный взгляд Хаима, птицелов добавил: – А вот подарок Хаиму принесу. Какую ты птичку хотел бы, малыш? – Лейзер-Довид хлебнул сладкого пасхального вина, которого он не пивал целую вечность.
– Такую, которая красиво поет, – оглядываясь на хмурого деда, промолвил мальчик.
– Мы с тобой поедим, потом выйдем во двор, и я покажу тебе, как поют разные птички. Ладно?
– Ладно, – с той же оглядкой на деда выдавил Хаим. – А как покажешь?
– Я умею петь, щебетать, ворковать и ухать по-птичьему, рычать по-звериному, шелестеть, как деревья, листьями. В лесу иначе нельзя.
Ханаан и Кейла многозначительно переглянулись, а хозяин вдобавок недвусмысленно поскреб пальцем свой посеребренный висок.
– Если ты не вернешься в местечко и не займешься чем-нибудь другим, то скоро и сам превратишься в птицу или зверя, – выпалил Ханаан.
– Я очень этого хотел бы, – долго не раздумывая, произнес Лейзер-Довид. – Со зверями легче, чем с людьми, когда люди – звери. Ты сам не раз мне раньше говорил, что мы пока людьми не стали.
– Говорил…
– Только не ссорьтесь, только не ссорьтесь. Встречаетесь раз в году на поминках своего отца Меира, да будет благословенна его память, и вместо того, чтобы вспоминать его добрым словом, устраиваете чуть ли не драки! – воскликнула Кейла и локтем нечаянно толкнула фаянсовую миску с драгоценным куриным бульоном, которая ударилась об пол и разбилась.
Бульон потёк весенним ручейком по отшлифованным чужой обувью половицам.
– Звери не врут, не обманывают, не дерутся из-за денег, не предают друг друга, им все равно, какая тут, в Литве, и на всём белом свете власть; ты всегда знаешь, кого тебе надо опасаться и с кем дружить. А уж о птицах и говорить нечего, – не внял призыву Кейлы Лейзер-Довид. Он перевел дух, задумался на мгновенье и тихим голосом, как будто боялся выдать какую-то тайну, сказал: – Я, например, был бы счастлив, если бы Господь Бог наградил меня не руками, а крыльями. Разве плохо было бы, если бы все любимые Им евреи были крылатыми? Случись на земле какое-нибудь несчастье, – мор, потоп, война – взмыли бы в воздух и улетели бы туда, где им ничего грозит.
– А что нам грозит тут? Что? – постарался нанести чувствительный укол брату старший по возрасту Ханаан.
– Евреям всюду кто-то и что-то грозит, – спокойно отразил его атаку Лейзер-Довид.
– Значит – и улетать некуда.
– Главное, чтобы крылья были наготове. А место и шило, иголка или бритва, раскаленная печь в пекарне или стамеска всегда найдутся.
В доме стало тихо. Только слышно было, как расторопная Кейла усердно вытирает тряпкой сочащийся в щели ручеек.
– Лейзер-Довид, – с каким-то неожиданным сочувствием пророкотал бескрылый Ханаан. – Ты хоть слышишь, что ты говоришь?
– Слышу.
– Крылья-шмылья. Найдется место и шилу, и стамеске... Бред какой-то! Нас тут никто, слава Богу, не режет и не убивает. Моя Кейла права – пора тебе кончать с этой дурацкой ловлей и выйти из пущи. Леса – не место для евреев. В пустыне мы жили, но в лесах – никогда. Пора выйти, пока ты... – И он замолк...
– Пока я – что?
– Пока ты окончательно не свихнулся. – Ханаан за словом в карман не лез. Он отпил глоток вина, закусил гусиной шейкой со шкварками и продолжал. – Не хватает еще, чтобы нас ловили сетками, сажали в клетки, заставляли петь для тех, кто нас ненавидит, или чтобы мы для ещё большей любви к нашему племени какали на чужие головы...
Хаим позевывал от скуки, его клонило ко сну от мудреных разговоров, он никак не мог определить, как ему надлежит относиться к спорщикам, хотя в душе больше поддерживал бородатого Лейзера-Довида, чем деда, который почему-то решил выгнать своего брата из леса. А, может, брату там хорошо. Не все же должны латать ботинки или выпекать бублики. Поддерживал Хаим птицелова и потому, что надеялся получить от него желанный подарок и нетерпеливо ждал, когда Лейзер-Довид выведет его во двор и покажет, как поют разные пичуги, и тогда они вместе выберут самую подходящую.
– Такой бульон пролила, такой бульон! – горько причитала Кейла.
Но никто не обращал на нее внимания.
– Я пойду во двор, – как бы подстегивая Лейзера-Довида, пискнул Хаим.
– Иди, мое золотко, иди! На дворе солнце светит, тепло, – похвалила весну Кейла. – Только возьми с собой пирожок. Он вкусный, с маком.
Хаим схватил со стола пирожок и, откусывая на ходу, бросился во двор.
Его ожидание длилось недолго. Вскоре из дома вышел и Лейзер-Довид.
– Ну что, малыш, сядем под этой липкой и выберем тебе подарок, – сказал он.
Хаим радостно последовал за ним. Они уселись на лавочке, и Лейзер-Довид начал на разные лады подражать лесным птахам, называя каждую по имени и описывая их оперенье.
Хаим слушал как зачарованный.
Довид-Лейзер кричал, как иволга; заливался, как певчий дрозд; плакал, как чибис; дудел, как удод. Напоследок птицелов заворковал, как лесной голубь, соблазняющий горлицу, и, к удивлению Хаима, с крыши соседнего дома вдруг раздалось ответное сладострастное воркование. Местечковая голубка выгибала тонкую шею, крутилась вокруг своей оси и косилась одним глазом на лавочку. Казалось, сейчас она взмоет, и, счастливая, опустится рядом с её соблазнителем.
– Ну, какая из птах тебе больше всего понравилась? – спросил Лейзер-Довид, закончив выводить ошеломляющие рулады.
– Певчий дрозд, – твердо решил Хаим.
– Будет тебе певчий дрозд. Только следи, чтобы твой дедушка не выпустил его, как того щегла. Птицы созданы не для того, чтобы кошки ими вкусно обедали, а для того, чтобы доставлять нам радость. Понимаешь?
– Ага, – пролепетал Хаим, у которого от благодарности и восхищения куда-то попрятались все слова.
Когда Лейзер-Довид вернулся в дом, чтобы попрощаться с хозяевами, Ханаан попытался еще раз уговорить его по-хорошему.
– Может, все-таки вернешься, устроишься в пекарню, к тому же Файну, обзаведешься семьей и останешься с людьми. Время сейчас неспокойное. От птиц и кабанов ни хороших, ни дурных новостей в пуще не услышишь, а здесь новости с каждым днем множатся, причем одна хуже другой. Ты хоть о злодее Гитлере, который собирается истребить всех евреев, что-нибудь слышал?
– Краем уха слышал. Но я стараюсь обойтись без новостей. Новости почему-то все одинаковые и всегда кровавые. Тут убийство, там убийство, тут взрыв, там землетрясение... А в пуще тихо.
– И все же лучше быть всем вместе... Мы же тебе не чужие, – вставил Ханаан.
– Не чужие, – согласился Лейзер-Довид. – Но обо мне не беспокойтесь. – Он поблагодарил брата и Кейлу за гостеприимство, щелкнул Хаима по лбу, на прощание обнял всех и закрыл за собой дверь.
Хаим терпеливо ждал Лейзера-Довида с обещанным дроздом, но тот долго не появлялся.
Минула весна.
Наступило лето. Начало июня было очень жарким, но ни мора, ни потопа, ни войны не было. Никто никого в Литве не убивал и не резал. Защитница Красная Армия, расквартированная на подступах к местечку, была, как пелось в песне, “всех сильней”.
В середине июня, когда никто уже не надеялся, что Лейзер-Довид все-таки появится, тот принес дрозда.
Кейла насыпала дрозду в клетку крупы, и он запел.
– Поет лучше нашего кантора, – сказал не склонный к восторгам Ханаан.
Птаха и впрямь пела завораживающе.
Она пела лучше синагогального кантора и тогда, когда на местечко упали первые немецкие бомбы, и русские солдаты отступили из Литвы; она пела, когда всех евреев убивали и резали; когда в дом, обжитый сапожником Ханааном, вселился с тремя детишками ценитель пения органист местечкового костёла хромоногий Вацис Дайлиде, которому Ханаан Мергашильский когда-то тачал сапоги и который стал ее восторженным слушателем.
Постаревший дрозд по-прежнему пел лучше синагогального кантора и по прошествии трех с лишним лет, когда Красная Армия не только в песне, но и на самом деле оказалась всех сильней и вернулась в обезлюдевшее местечко.
