Матушка была из рода Салтыковых, вот и мстила Хлоповым за родственничков, отправленных за поругание царской невесты в ссылку.
Хлоповым ли? А может, сыну?
Но за что? Не он отсылал в Тобольск Хлоповых и не он отсылал на север Салтыковых. Не он, хотя делалось это его именем. Все делается его именем в России, все доброе и недоброе…
Батюшка, патриарх Филарет, за сына не заступился, не пощадил сыновьего счастья… Ему не сын был дорог, а власть. Не для Марьи да Михаила затеял он разбирательство старого дела. Салтыковых ему надо было свалить. Салтыковых свалили, Хлоповым дали двойной корм, а в жены Михаилу сосватали еще одну Марью, Марью, да не ту.
Спала и видела инокиня Марфа, чтобы сынок ее с княжной Долгорукой обвенчался. Марья Владимировна Долгорукая учена была. Лицо тонкое, нежное, как воск. Глаза ясные, печальные, в половину лица. Косточки у княжны княжеские: ручки тонкие, светящиеся, плечи маленькие, грудью не богата, зато, где надо, широко - царские детки без лишней муки станут рождаться. А уж, боже ты мой, умница! Мишеньке-то и думать самому не надо за такой женой.
Матушка на невесту не нарадуется, а сын глянул на нее и затосковал сердцем. Противиться материнской воле не стал, а боярину Шереметеву пожаловался на судьбу…
Воепоминаньице к воспоминаньицу - то кипятком шваркнут, то коленкой под зад - и в погреб со льдом.
Покрестясь бездушно, сел Михаил Федорович к столу перед Евангелием. Бесшумные слуги зажгли свечу, и он поймал себя на том, что глядит на язычок огня и на белую мошку, летающую вокруг пламени: “Попадет или нет?”
Он подумал об этом с нарочитым интересом, он нарочито пристально глядел на огонь, потому что там, в воспоминаниях, была непроглядная тьма.
Как никто не знает наверняка тайну смерти царевича Дмитрия, так никто и никогда доподлинно не узнает, что сталось с Марьей Владимировной Долгорукой. Государь даже в мыслях гнал от себя картины первой брачной ночи…
На свадебном пиру, в третью яству, когда понесли лебедей, государь и государыня отправились в опочивальню.
…Через час гости пришли поздравить новобрачных, а поздравлять было некого. Гостям объявили: царица испорчена и больна. Пир умер, праздников не было.
Царица от нежданной болезни не поправилась и не связывала долго царя. Месяца через четыре после свадьбы отошла в мир иной.
Мошка задела крыльями огонь, вспыхнула, и свеча погасла.
Михаил Федорович вздрогнул: знамение? О чем знамение?
Страшно и тоскливо стало.
Глава вторая
Впереди тридцать шесть стрельцов почетной стражи со знаменами и подарками, за стрельцами маршал посольства с тремя гоф-юнкерами старшими да с тремя гоф-юнкерами младшими, комиссар, секретарь, врач. Подарки: вороной жеребец, серый жеребец да серая лошадь, а дальше уж всякая всячина.
Трон царя стоял у стены.
Богатый трон, с четырьмя колоннами, держащими навес. Слева и справа серебряные орлы с распростертыми крыльями. Скипетр тяжел от драгоценных каменьев. Царю трудно его держать, с руки на руку перекладывает.
Перед царем рынды с секирами. Одежды на них шелковые, белые, шапки на них соболиные, на грудях тяжелые золотые цепи, сапоги высокие, белые.
У стен бояре в парчовых кафтанах, в высоких соболиных шапках. Перед престолом, в пяти шагах, правитель России боярин князь Иван Борисович Черкасский.
Послы являли царю подарки. Серебряный конский убор с бирюзой, хризолитовый крест, оправленный в золото, на серебряном блюде. Аптечку черного дерева, обитую золотом и каменьями, хрустальную клетку, украшенную рубинами. Большое зеркало с рамою черного дерева, с лаврами из серебра. Узорчатые часы с колоколом и картинами истории блудного сына. Серебряную трость с подзорной трубой и особый подарок царевичу Алексею. По знаку посла стрельцы внесли игрушечного железного коня, большого, с теленка. Посол поклонился государю, разглядывая украдкой его серьезное белое лицо. К послу приблизился один из гоф-юнкеров с маленькой шкатулкой. Посол достал из шкатулки ключ, вставил коню в грудь и сделал несколько поворотов. Железный конь ожил: закивал головой, завертел хвостом и стал перебирать ногами.
По боярам шепоток, как ветер по осиннику, - быстро, весело, у царя рот сам собой раскрылся и тут же на замок. Улыбка, синий ясный взгляд, а на тонких висках тени серьезной, непридуманной озабоченности. Игрушка понравилась, но прежде всего дела государские.
Царевичу Алексею шепнули о подарке. Он разогнал всех своих шутов и сидел один, покусывая ногти, - никак не мог дождаться, когда закончится прием.
Михаил Федорович сам себе удивлялся. Шло большое государское дело, шло пышно, гладко и мимо него. Свейские послы правили ему поклоны, и он, отдавая честь их государю, стоял без царской шапки - шапку с него снимал и держал Федор Иванович Шереметев. Потом ему надо было спрашивать послов о королевском здоровье, и он спрашивал (издалека, но слышал свой голос), а сел на царское место - палата, бояре, послы - вся жизнь теперешняя отодвинулась от него, оглохла и померкла… Опять, опять вставали перед ним картины минувшего. Они сменяли друг друга неторопливо, уходили без охоты, он цеплялся за них, возвращал назад. И, опамятовавшись, сбрасывая наваждение, вслушиваясь в речи, потел холодным потом и пугался: с чего бы это - наяву грезить пережитым? Не к дурному ли? Господи, защити! Чудное ведь дело: послы грамоты чтут, Иван Борисович Черкасский им отвечает, а царь в молодость свою сбежал. Бросил себя злато- ризного, с тяжелой державой на руках, под шапкою Мономаховой на российском троне - и к Евдокии Лукьяновне ненаглядной…
Евдокия Лукьяновна Стрешнева была сенной девушкой в доме боярина Федора Ивановича Шереметева, прислуживала его жене.
Служили Стрешневы Шереметевым издавна. Отец будущей царицы Лукьян Степанович в 1614 году у воеводы Василия Петровича Шереметева ведал обозом. Многого Лукьян Степанович не выслужил, был у него под Можайском клочок земли, починок, с тремя дворами - вот и все владения. Не думал, не гадал, что великим его богатством, славой и возвышением станет дочка, за которую - было дело - корил жену, ибо ждал сына.
В 1626 году государю Михаилу Федоровичу шел двадцать девятый год, а у него не то чтоб наследников, жены не было.
Снова приехали со всех концов русской земли дочери бояр поискать своего счастья в Московском кремле. Тут никто не дремал. А Федор Иванович Шереметев спать подолгу и смолоду не умел, не та потеха, чтоб на нее жизнь истратить. Сбора невестам не успели протрубить, а Федор Иванович кинулся к своим послужильцам, дочерей их глядеть. Вернулся домой сердитый, шел сенями к жене, и тут из покоев жеиниых выскочила Дуняша Стрешнева. В сенях темно, а в горнице будто само солнце живет. На порожке Дуняша, увидав господина, замешкалась, а потом, нагнув голову, бочком-бочком, кувшин под мышкой - за квасом бежала.
- А ну, погоди! - воскликнул прямо-таки Федор Иванович, и оба они замерли: Дуняшка и боярин.
Брови у девы у переносицы - истинные черно-бурые меха, а потом дужками, в ниточку. Свои - нещипаные, некрашеные. Волосы пышные, золотые, лицо как молоко, а на щеках два розовых яблочка. И сама-то вся и стройная и пышная. Надо же, такую-то красавицу в доме своем проглядел?
Стрешнева была дочерью стрелецкого полковника, для московского боярства полковник все равно, что сторож ночной, ну да Шереметев все устроил.
Для царевых смотрин Дума отобрала шестьдесят девиц, и ни одна из шестидесяти Михаилу Федоровичу не понравилась. Но у каждой высокородной девицы, чтоб на смотринах не дичиться, не плакать, не скучать, была подружка, и государь восхотел поглядеть на этих подружек.
Матушка, инокиня Марфа, воспротивилась было, а сыну- то уже не девятнадцать, а двадцать девять: тринадцать лет на престоле. Поглядел Михаил Федорович через тайное окошечко подружек и указал на Стрешневу.
Матушка вздрогнула украдкой, а сын ей тотчас и скажи:
- Оно разумней так-то! Род Стрешневых среди боярства новый будет. Старые-то, сводя меж собой счеты, в вечной ненависти, в грехе вечном, как мухи в меду.
Не ошибся государь. Ни сердцем, ни расчетом. Красавица тихая, Евдокия Лукьяновна ко всем была одинаково добра и всеми любима. Постельницы царицыны, хоть и поговаривали меж собой: “Не дорога-де она государыня, Знали мы ее, когда хаживала она в жолтиках!66 - но тут же и прибавляли к гордяцким своим словам: - Вот вить! В жолтиках хаживала, а бог ее возвеличил в государыни!”
Дети у Евдокии Лукьяновны рождались каждый год, все больше девочки… Сначала Ирина, потом Пелагея… Третьим наконец был мальчик. Долгожданный, надежда всего рода Романовых, наследник. Родился он вскоре после смерти девятимесячной Пелагеи. Родился слабеньким, тихим. Дадут грудь - пососет, не дадут - не попросит. Ничего, выходили.
