План сработал. Соломон с букетом цветов бросился к сцене с левой стороны. И тотчас от колонны отделилась фигура: «Молодой человек, сюда нельзя!» На миг колонна остается без присмотра… Когда я начал взбираться и в зале поняли мои намерения, мой затылок зафиксировал вначале полную тишину, потом шепот. А потом, потом, когда цветы уже были у Геулы в руке, когда она подала мне другую, и мы подняли наши сцепленные руки над сценой, загремели аплодисменты. Рука йеменской еврейки и советского еврея сплелись вместе в символическом рукопожатии. «Ле-шана ха-баа б-Ирушалаим» – шепчу я ей в ухо, ибо, стоя рядом, мы не слышим друг друга из-за аплодисментов.
В конце концерта пели все: Геула, гитаристы, зал. Мы охрипли. Было очень душно, и билетерши открыли все входные двери. Сразу же в зал втиснулись те, кто все время стоял у входов и ждал.
А из зала навстречу им вырвался мужественный марш Палмаха.
Моя подружка Лиля… Когда возникла наша дружба? Дружба двух людей, одному из которых уже 37, а другому нет еще и четырех. Нет, она никогда не возникала, она была всегда. Только проявлялась она по-разному. Уже в годик она пыталась установить со мной особые отношения. Как-то, придя с работы, я завалился спать и сквозь сон почувствовал, что мне почему-то трудно дышать. Открыл глаза – на лице у меня стоит тапок, а Лилеха, пыхтя, тащит из передней огромный грязный зимний ботинок, чтоб поставить рядом с тапком… Никому не поставила: ни Еве, ни бабе Маше – няне своей. Мне поставила. И с лучшими намерениями. Давай дружить! Видишь, как я о тебе забочусь!
Сегодня Лилеха взрослый человек. Она любит помогать и особенно – гладить.
– Папотька, давай гаадить, – предлагает Лиля. «Л» она не выговаривает.
– Давай гадить, – поддразниваю я.
– Не гадить, а га-а-а-дить, – тянет Лиля.
Я глажу, Лилеша – подает белье. Конечно, фокус в том, чтобы не подать первое попавшееся на глаза – ведь это папа может взять и сам. И Лилеха ныряет в глубь кучи, вытягивает носовой платок и несет мне., При этом на пол сваливается моя рубашка, сползает простыня. Но это издержки производства.
Кипит работа. Растет гора выглаженного белья. Скоро Ева вернется с работы – надо успеть закончить наш сюрприз.
– Папотька, велно, я твоя помончица?
– Верно, верно, доча, ты настоящая помощница. Сюрприз для мамы готов. Работники утюга, уставшие и удовлетворенные, сидят за столом и ждут. Лилешка смотрит на меня каким-то недетским взглядом, вдруг встает на сиденье стула и прыгает ко мне – я едва успеваю вскочить, чтобы поймать ее в воздухе.
– Я очень тебя люблю, папотька, – шепчет она и целует меня в щеку.
Потом, уже в тюрьме, родится:
Ты очень еще молода.
Сегодня ты в первый раз
Мне говоришь: «Люблю»
И не отводишь глаз.
Ты у меня на коленях
Я нежный твой взгляд ловлю,
И ты говоришь, волнуясь:
Я очень тебя люблю.
И нежно целуешь в щеку,
А я подставляю вторую…
Как дуновенье ветра
Легки твои поцелуи.
Я знаю – ты не обманешь:
Не та у тебя порода.
И женщине можно верить,
Когда ей четыре года…
Мы поворачиваем на улицу, где снимаем дачу. Девочкам надоело отгадывать названия деревьев. Они затеяли какую-то новую игру и, весело прыгая, катятся к калитке.
А вот и калитка. Я бросаю привычный взгляд на веранду. Вижу мать, вернее, ее глаза, и они поражают меня. Глаза, полные тревоги и ужаса, пытаются что-то сказать мне, а рот молчит. И только тут я замечаю троих на крыльце: плотный, в кожаной тужурке, и два молодых, в одинаковых светло-серых костюмах, с приветливыми лицами. Таких «приветливых» я уже встречал однажды в Большом доме на Литейном десять лет назад. Тогда нас с Соломоном допрашивали трое суток, потом мы отказались отвечать и так и остались свидетелями. А Натан Исаакович Цирюльников присел на год за распространение «Вестника Израиля». Соломон тогда отделался легким испугом – его даже не вышибли из института. Я вылетел из Уголовного розыска, где работал следователем, и пошел чинить холодильники. В общем, тогда было так. А как будет сейчас?
Девочки втягиваются в калитку, а трое уже встают навстречу.
– Здравствуйте, Гиля Израилевич, мы уже давно ждем вас. Соскучились.
Обыск идет уже два часа. Сколько можно искать в комнате в десять квадратных метров, где нет даже полки с книгами? Сколько можно искать в прихожей, где нет ничего, кроме холодильника, полок с посудой и кухонного столика? Можно долго. Можно с умным видом стучать по тонким дощатым стенам между комнатами, можно переливать молоко из бутылок в кастрюли и назад, можно прощупывать муку вилкой, а потом долго пересыпать ее, пока рукава светло-серого костюма не станут белыми. Многое можно.
– Слушай, парень, меня в 38-м тоже обыскивали, но такого все же не было, – говорит мне один из понятых. Я его знаю только «здрасьте – до свиданья». Он снимает комнату на нашей же даче на втором этаже. Ему уже явно осточертело третий час сидеть на диване в неудобной позе, ибо комната полна людьми, и ему не шелохнуться.
Меня результаты обыска не волнуют. Дом «кошерный». То, что было «некошерного», я как раз вчера отдал почитать одному парню, с которым только что познакомился. Книжечка небольшая, и, если парень старательный, то он как раз сейчас может прийти вернуть ее. Это бы точно соответствовало «закону подлости», который безотказно действует в природе и обществе. Иногда его называют законом бутерброда: бутерброд всегда падает маслом вниз.
Еще они могли бы найти книгу «Мои прославленные братья» Говарда Фаста. Она только-только поступила в редакционно-издательский совет Организации, ее еще не начали размножать, ее еще даже не читал никто. После последнего заседания комитета Лев Львович Коренблит мне первому дал почитать ее – и только потому, что я в отпуске. Но, когда я взялся за чтение, Лилеша все время прибегала узнавать, не прочитал ли я уже и скоро ли мы пойдем играть в дочки-матери. Я спрятался от нее в комнате, которую теща снимала на втором этаже. Кажется, там я ее и оставил. Там они искать не будут.
Светло-серые костюмы входят и выходят, а кожаная куртка в комнате бессменно. Он перетряхивает постельное белье, а на спинке кровати висят мои выходные брюки, в которых я был на последнем заседании комитета. В заднем кармане брюк – записная книжка. В ней – телефоны. У тех, которые нужно знать только мне, последние две цифры поменялись местами. Шифр очень примитивный и при серьезном следствии отгадывается моментально. Когда-то было посложнее: к третьей цифре телефона прибавлялась единица, а от второй вычиталась, но каждый раз приходилось вывихивать себе мозги, и мне это быстро надоело.
Внутри записной книжки сложенный вчетверо листочек, там данные на ребят, которые поедут из Ленинграда в летний лагерь сионистской молодежи на берегу Днестра в Молдавии. Такой палаточный лагерь устраивается впервые, его организуют ребята из кишиневского филиала Организации. Поедут и ленинградцы – в качестве преподавателей иврита и истории и в качестве учащихся. Там по предварительному подсчету должно собраться около сотни ребят со всего Союза. Лагерь – пробный, и в будущем году можно будет развернуть дело с учетом опыта этого года.
Как стянуть записную книжку? Это можно будет сделать, если оба серых костюма выйдут, а кожаная куртка отвернется. Как будут реагировать понятые? Этот, которого арестовали в 38-м, навряд ли любит своих «старых друзей». Он промолчит. А тот второй, которого я не знаю? Может быть, он из тех понятых, которые постоянно дежурят в КГБ и которых берут на обыски механически, как сыскных собак при ограблении магазинов?..
Серых костюмов нет в комнате, но кожаная куртка переместилась и теперь она между мной и брюками. Его уже можно поздравить с первым «трофеем».
– Обратите внимание! – торжественно говорит он понятым. – Расписание работы иностранной радиостанции! – и потрясает узеньким листочком бумаги, который он вытащил из-за карниза входной двери. Смешно и грустно. Совсем недавно я узнал, что шведское радио стало говорить по-русски, записал на всякий случай длину волны и время передачи и засунул за карниз.
«Иностранная радиостанция… расписание работы… – Понятые, которые почти засыпали, оживляются. – Кажется, этот гусь, которого обыскивают, не такой уж невинный…»
Сколько бы ты ни ждал ареста, он всегда неожидан. И всегда не по сценарию.
Об аресте я думал много, еще до встречи с Марком Дымшицем. И план на случай ареста у меня был готов. «Они», конечно, приходят на нашу ленинградскую квартиру в Купчино. Стучатся. Я, конечно, спрашиваю из-за дверей: кто? Конечно, слышу подозрительный мужской голос, который после секундного колебания отвечает:
– Откройте, из жилконторы. – Или что-нибудь в этом роде.
