Он накинул плащ и вышел из дома. Трактиры в такой час уже наверняка позакрывались, но чем черт не шутит? Луна пряталась на темном, неотличимом от земли своде, скупо сочащемся мелким дождем. В такую ночь было особенно трудно поверить, что где-то там, за облаками живет светлое чудо небесного Иерусалима. Как же до него добраться? Как?..
Освещая себе дорогу масляным фонарем, Герхард побрел по направлению к ратуше. На улицах не было ни души, никого, кроме дождя, темноты да нахального ветра, упрямо норовящего загасить Герхардову лампу. Потыкавшись в запертые двери нескольких трактиров, он уже совсем собрался поворачивать назад, как вдруг заметил огонек невдалеке от огромного здания ратуши, на границе еврейского квартала. Синагога? Или что это у них там? Нет, для синагоги здание выглядело слишком невзрачным. Постучать, что ли? Вдруг удастся раздобыть вина? Какой еврей откажется от нескольких монет?
Герхард постучал. Внутри тут же послышался шорох, и дверь отворилась. На пороге, близоруко щурясь в темноту, стоял старик в теплой меховой накидке и бархатном берете.
— Нельзя ли войти? — произнес Герхард, не желая приступать к делу с наскока.
— Да-да, конечно, извините, — старик отступил в сторону, пропуская гостя в маленькое помещение. — Немного ранний час для купания, да еще в первый день Хануки…
Последнюю фразу Герхард не понял, но это его не слишком взволновало. Какая разница, что он там себе бормочет? Сейчас спросим про вино… Он огляделся. Большую часть комнаты занимал простой дощатый стол и несколько скамей к нему. На подоконнике крошечного оконца догорали две толстые свечи в массивном многорогом подсвечнике. Их-то свет и увидел Герхард в своих ночных блужданиях. В дальнем углу зияла дыра; широкая каменная лестница уходила вниз, в подвал, очевидно, довольно глубокий, если судить по явственному дуновению сырости. На столе под яркой масляной лампой размещались огромный раскрытый фолиант, кувшин и хлеб на чистой полотняной тряпке.
— Ээ-э… нет ли у вас вина? — неловко сказал Герхард, косясь на кувшин. — Я бы купил.
— Вина? — изумленно повторил старик. — Вы хотите вина? Да вот, пожалуйста…
Что-то бормоча и пожимая плечами, он взял с полки серебряный кубок и налил гостю вина из кувшина. Герхард присел на скамью и залпом осушил довольно вместительную посудину. «Гм… совсем неплохое вино для такой дыры», — подумал он, поглядывая на странный черный провал в углу.
Хозяин топтался перед ним, явно чего-то ожидая. Денег, что ли? Герхард полез в пояс за кошельком.
— Хорошее вино, — одобрительно сказал он, нащупывая монеты. — Я бы купил у тебя кувшинчик-другой прямо сейчас. За сколько продаешь?
Изумление старика, казалось, возросло еще больше.
— А как же омовение? Вы не будете совершать омовение, господин?
— Какое омовение?
— Вы знаете, где вы сейчас находитесь?
— Где?
Старик хлопнул себя по бокам и тоненько засмеялся.
— Вот так так! А я-то подумал, что господин — еврей, что господин пришел совершить омовение. Это микве… — он указал на уходящую вниз лестницу. — Там, внизу, колодец… туда евреи погружаются, когда надо пройти очищение.
— А-а, вот оно что, — усмехнулся Герхард. — Потому-то ты меня и впустил, не так ли? Ничего, не волнуйся, я сейчас уйду. Меня бояться не надо, я не грабитель и не разбойник, а всего лишь добрый христианин. Я строю новый Дом для города. Мастер Герхард… может, слышал?
— Ах да, Мастер Герхард! — вежливо откликнулся старик. — Кто не слышал о Мастере Герхарде! Такой большой проект, на много лет… важное событие для Колонии. Не хотите ли еще вина?
Он называл город его старым римским именем.
— Почему бы и нет? — Герхард протянул кубок. — Так ты что тут — за сторожа?
Старик улыбнулся. В его манере отсутствовало обычное для евреев опасливое заискивание. Возможно, потому, что здесь, в микве, он чувствовал себя на своей территории.
— В моем возрасте люди только на это и годны, господин. Стариковская бессонница.
— Ты сам из Кельна или пришлый? — для Герхарда, подростком покинувшего родные места и с той поры всю жизнь скитавшегося по чужим городам, этот вопрос был больным, и оттого он задавал его чуть ли не каждому встречному.
Старик засмеялся.
— Мой род живет здесь почти с самого основания Колонии. При императоре Константине один из моих предков был даже главой городского совета. Возможно, вам приходилось слышать такое имя: Цви Нер? Меня зовут так же.
— Хорошее у тебя вино, — сказал Герхард, снова протягивая кубок. — Нет, не слышал. Ты меня, конечно, извини, но кому могут быть интересны ваши имена?
Старик печально кивнул, и Герхард ощутил неловкость. Все-таки он сидел у этого еврея в гостях, пил его вино.
— Что это значит — Нер? — добавил он, желая смягчить свою грубость.
Одна из свечей на подоконнике погасла, издав на прощание легкий шорох. Вторая тоже вытапливала последние минуты. Герхард зачем-то пересчитал рога подсвечника, искусно исполненного в виде узора, который чем-то напоминал голову королевского оленя. Девять. А свечей зажег только две… до чего все-таки скупой народец…
— «Нер» — это свеча, — ответил старик, глянув на свой девятисвечник. — А «Цви» — олень. В моем роду часто называют так старших мальчиков. После того, как я умру, мой внук даст это имя своему первенцу. Берите хлеб, господин. Вино на пустой желудок вредит здоровью.
Герхард отломил от краюхи кусок. Он уже переборол свою неловкость и даже слегка досадовал на себя за это неуместное чувство. В конце концов, что он должен этому нехристю?
— Странный вы народ, евреи, — неприязненно сказал он и покосился на книгу. — Отчего вы не желаете жить, как все, нормально? Имена какие-то дурацкие… язык этот ваш сатанинский… даже пишете задом наперед!
Старик молча стоял перед ним, опустив голову. С самого прихода Герхарда он так и не сел. «Хоть бы возразил что-нибудь, гнилая душонка», — подумал Мастер Герхард угрюмо. Ему вдруг захотелось ударить этого еврея — просто так, ни за что. Хмель гудел в голове, усиленный многодневной бессонницей. Герхард откашлялся и взял себя в руки. Пусть живет себе пока, тварь обрезанная…
— Ладно, пойду я… — он покачал головой, возвращаясь к своим угрюмым мыслям. — Мне тут с тобой недосуг. Пойду-ка я в свой германский Иерусалим…
Герхард расхохотался собственной горькой шутке. Да, последний стакан определенно был лишним. Он попробовал встать со скамьи, но тут же плюхнулся назад и свесил голову на грудь, собираясь с силами для новой попытки. Хозяин с беспокойством смотрел на него, не пытаясь помочь.
— Иерусалим? — пробормотал он и осторожно потряс Герхарда за плечо. — Какой Иерусалим? Неужели собирается новый крестовый поход? Эй, господин…
Герхард снова расхохотался и отбросил слабую стариковскую руку.
— А тебе-то что? Ну какое дело еврею до крестового похода? Хочешь присоединиться? Неужели крест нашьешь? А?..
— Да нам-то дело самое прямое, господин, — тихо отвечал старик, впервые за все время садясь на скамейку. — Когда христиане принимаются искать свой Иерусалим, они непременно начинают с резни евреев. Так будет поход или нет?
— Да хоть бы и был… — злобно процедил Герхард. Он чувствовал, что непонятная злоба закипает в нем, и сдерживался из последних сил. — Да хоть бы и резня! За дело ведь режут, разве не так? Кто Христа распял, если не вы? Кто теперь насылает на нас беды и болезни, отравляет наши колодцы, пьет нашу кровь? Не вы ли, дьявольское отродье? Вы как… как… — он подвигал руками, ища достойное сравнение, и вдруг нашел его совсем близко к языку. — Вы как стены, как перегородки между добрыми христианами и небесным Иерусалимом! Да! Да! Если бы не вы!..
Герхард вскочил. Он уже не чувствовал слабости. Злоба клокотала в нем, неудержимая, как рейнское наводнение. Все отчаяние, все мучения последних месяцев, казавшиеся доселе совершенно безвыходными, вдруг разом обрели причину и объяснение. Он схватил старика за грудки, сдернул со скамьи, поднял в воздух, как перышко. На подоконнике, зашипев, умерла вторая свеча.
— Вы ошибаетесь, Мастер Герхард, — быстро сказал еврей, испуганно глядя в его рычащее лицо, лицо смерти. — Между человеком и небесным Иерусалимом нету никаких перегородок. Нет ничего, кроме Бога. Слушай, Израиль, Господь, Бог наш, Бог Един…
Наверное, последние слова были уже молитвой. Герхард поднял старика над головой и с размаху швырнул его в черный, уходящий в сырую глубь провал. Раздался усиленный эхом звук падения, предсмертный стон, и все стихло.
— Вот! — зачем-то произнес Герхард. — Вот.
Он вдруг разом пришел в себя. Злоба и хмель будто провалились в колодец вместе с несчастным стариком. Что он наделал? Зачем? Боже, какой грех на душу, какой грех! Он толкнул дверь и вывалился на темную улицу. Ветер сразу отвесил ему пощечину, небо плюнуло в лицо склизким плевком дождя вперемежку со снегом. Поделом, поделом! Он теперь убийца. Убийца! Пошатываясь, Герхард брел вперед, не разбирая дороги. Он изо всех сил пытался собрать мысли, но они не давались, беспорядочно суетясь вокруг какой-то одной, огромной и преобладающей, как шпиль собора над пинаклями контрфорсов. Мысль эта была такой большой, что он даже не мог осознать ее разом, и оттого мучительно гадал, в чем же она заключалась. Убийство?.. — нет. Грех, покаяние?.. — нет. Страх наказания?.. — тоже нет.
