– Гляди, а военное-то как ему к лицу! – незаметно подмигнул мне.
Я увидел угрюмую злобу Шерапенкова. Пришла мысль: "Вероятно, при первом же удобном случае он постарается убить Чуносова… или меня… Ох, и следить я буду за тобой! – как бы предупредил я его. – Убью, лишь только что замечу!"
Мы пошли к ротному командиру, уговорившись, чтоб не возникло затруднений, не открывать ему суть дела.
Ротным у нас прапорщик Сохатский, бывший до германской войны банковским служащим. Попив чаю в доме священника, он как раз спускался с крыльца, когда подошли мы.
Чуносов поставил впереди себя Шерапенкова. Тот вместе с папахой – ему по подбородок.
– Малый с этой деревни, всю германскую прошёл ездовым. Просится к нам в роту.
– Где служил? – спросил Сохатский.
Шерапенков ответил, что в 42-м Самарском пехотном полку. Оказалось, полк входил в корпус, в котором воевал Сохатский.
– Отчего надумал с красными драться?
– Должен, господин прапорщик! – твёрдо сказал, как отрезал, Алексей.
– У него красные невесту снасильничали, – с выражением сострадания объяснил Санёк, – она с горя удавилась. Он и рвётся мстить.
Шерапенков обернулся: я думал, он подпрыгнет и вцепится лгуну в горло. Было слышно, как у разъярённого человека скрипят зубы. Сохатский смотрел с изумлением. Решил, что Алексея раздирает ненависть к красным.
– Что ж, раз есть желание честно воевать – зачислим. Но предупреждаю: чтоб никаких измывательств над пленными!
В тот день основные силы дивизии стремились опрокинуть противника на линии: село Хвостово – хутор Боровский. Выйдя из Голубовки, мы получили приказ обеспечить правый фланг наступающих. В то время как полк наступал на северо-запад, на хутор Боровский, наша рота отклонилась на две версты вправо и развернулась фронтом на север.
Было три часа пополудни, погода ясная. Вдали на равнине перед нами видна деревня Кирюшкино. Вдруг из неё поползло скопление людей. Скоро донеслись звуки пения.
– Стеной прут, – с мрачной напряжённостью сказал Мазуркевич, ученик фотографа из Сызрани. – Значит, резервов у них… до чёртовой бабушки!
Красные шли плечом к плечу, сплошным массивом. Если командиры даже не считают нужным растянуть их в цепи, сколько же сил в их распоряжении?..
В рядах противника раздаются выстрелы, стали посвистывать пули…
В нашей цепочке не наберётся и ста штыков, а на нас шагают четыреста? Пятьсот? Тысяча солдат?
Окапываться мы только начали. И хоть бы был пулемёт! Сейчас они рассредоточатся, легко окружат нас на ровном пространстве и задавят. Уже можно разобрать, что они поют: "Вихри враждебные веют над нами…"
Сохатский во весь рост прошёл перед цепью, бодрясь, прокричал:
– Ну, молодцы, дадим залп и в штыки – покажем подлому врагу, как нужно умирать!
Шерапенков встал с земли.
– Чего умирать-то? – крикнул с издёвкой. Если б не обстановка, показалось бы: безобразничает какой-то наглец в форме солдата. – Это ж рабочие из Самары, два дня винтовка в руках, – кричал он с презрением (с презрением не только к рабочим, но и к ротному командиру). – Какой им: по местности двигаться? Они команд не понимают. Видите: на ходу стрелять учатся…
Сохатский вытаращился на него, затем повернулся к неприятелю, прижал бинокль к глазам, вгляделся. По цепи меж тем побежало оживление: вспомнилось, какими беспомощными были мы сами три месяца назад. Правда, в отличие от этих громко поющих людей, мы обожали оружие, умели стрелять: почти каждый дома имел охотничье ружье или малокалиберную винтовку "монтекристо".
Позади нас, параллельно цепи, тянется полевая дорога с жухлой травой меж колеями. Сохатский приказал роте быстро отойти за дорогу. Там мы залегли. Дорога перед нами шагах в ста пятидесяти. Приказ: установить прицел по линии травы.
По позвоночнику, от затылка к копчику, протёк холодок. А что если
Шерапенков лжёт? Может, эти люди идут стеной не от неумения? Они опьянены ненавистью настолько, что им наплевать на смерть. Остановит ли их ружейный огонь одной некомплектной роты? Наш отход растравил их – катятся
на нас валом. Различаю крики: "Сдавайсь!" Нет и попытки обойти нас.
Шерапенков лежит слева от меня. Он угрюмо-важен и от этого выглядит ещё смешнее в огромной, наползающей на брови папахе. Левее его растянулся на земле Санёк, жуёт корочку хлеба.
– Ой, сымут они с тя шапку, Алексей…
– Смолкни! – Алексей кривыми зубами грызёт соломинку.
По цепи передают:
– Частым… начинай!
Вал красных накатился на дорогу. Справа от меня шарахнула винтовка
Вячки Билетова. Через секунду нажимаю на спусковой крючок, выстрел почти сливается с выстрелом Шерапенкова. Слева и справа – резкий сухой треск, словно досками, плашмя, с невероятной силой бьют по доскам.
Вместо сплошного вала атакующих оказываются разрозненные кучки и отдельные фигуры. Наверно, в горячке порыва они не замечают урона – бегут на нас, как бежали. За ними возникают новые, новые группы. Тут и там несколько красных – впереди остальных: видимо, командиры. Слышны крики: "Товарищи, бей гадов! Их мало!"
Ах, мало? Посылаю пулю за пулей, то и дело замечаю падающих. Приближается человек в пальто, за ним – довольно плотная кучка красных. Он оборачивается к ним, подбадривает, размахивая рукой с пистолетом. До человека – шагов полста. Прицеливаюсь, но слева хлестнула винтовка: командир подскочил, упал. Шерапенков, дёрнув затвор, выбросил дымящуюся гильзу.
Бежавшие за командиром – точно это был его последний приказ им – легли.
Не боясь их бестолковой стрельбы, ведём по ним огонь с колена. Доносится: "Товарищи, вперёд!", "В атаку, товарищи!", "Ура!" – пуля обрывает призыв.
Красные вдруг начинают суматошно вскакивать с земли, кидаясь прочь – бегут сломя голову, многие побросали винтовки.
Продолжаем прицельный огонь.
Преследовать их значило бы далеко оторваться от полка, атакующего хутор Боровский, оставить своих без прикрытия. Поэтому ротный приказывает только собрать трофеи.
Вячка первым подоспел к убитому командиру в пальто, выдернул из его руки пистолет.
– Ого, браунинг прямого боя, десять зарядов!
– Его выстрел, – я кивнул на Шерапенкова, – трофей его. – Зачем мне понадобилось говорить это?
Вячка небрежным тоном, но настойчиво просит Алексея:
– Продай, а? Мне скоро деньги пришлют.
Тот молча взял у Билетова браунинг, сунул в карман шинели.
Санёк, наклоняясь над одним из убитых, чтобы отстегнуть от его пояса гранату, сказал, будто размышляя вслух:
– Одно мне интересно: откуда наш мил-друг узнал, что это идут рабочие?
– Догадался, – обронил Шерапенков безучастно. Словно говоря о самой обыкновенной вещи, объяснил: – Когда я насчёт разведки сообщал красным, к ним в аккурат – пополненье: фабричные одни. Говорят: два полка из самарских рабочих собрано. Беда, мол: ничему не обучены… Оно и видно, – добавил он. – А не умеешь, так и не наглей!
После такого вывода ни у кого из нас не нашлось что сказать.
К сумеркам неприятель был выбит из хутора Боровского. Наша рота заночевала в нём, выслав дозор к деревне Кирюшкино, откуда противник, получив подкрепление, мог угрожать нам заходом в тыл.
В дозоре: я, Шерапенков и ещё четверо. Командует Чуносов. Мы залегли в лесной полосе между полями, видя вдали перед собой редкие огоньки Кирюшкино.
Ночь нехолодная; сижу на земле, подстелив под себя сухую траву. Возле меня оказывается Шерапенков.
– Бери, а? – протянул браунинг рукояткой вперёд.
Я чуть не привстал от изумления: в его голосе – просительность.
– Ну, возьми, не злобься…
– Зачем?
– Дарю вроде как…
Сегодня он здорово помог, у меня уже нет к нему ненависти. Но не может быть и дружелюбия. Для меня он – непостижимо тёмная, опасная фигура. Как
бесстыдно-спокойно объяснил, почему ему стало известно, что на нас идут рабочие…
Отказываюсь от подарка. Он отошел, сел под дерево, слившись с ним. Меня позвал Санёк, спросил шёпотом:
– Подкатывается?
Я рассказал. Санёк разбил о колено варёное яйцо, сковыривает с него скорлупу.
– Ну, скажи! Будто из Кутьковской слободы!
Недалеко от его родной деревни находится слобода Кутьковская. В давние времена это было село. Когда отменяли крепостное право, жители села потребовали лучшие помещичьи земли. Получив отказ, "встали в претензию" – свою землю не пашут. Отправили кругом посыльных с подводами, чтобы выдавали себя за погорельцев и собирали подаяние. Становились ямщиками, лесорубами, шли по деревням плотничать, класть печки, отправлялись бурлачить, а то и коней красть, разбойничать.
– С голодухи, зверюги, иной раз загинались, но поле пахать – не-е! Так и доселе: кто шорник, кто жестянщик, кто торговлишкой пробавляется. Зато гордости в каждом – во-о! – Санёк, привстав с земли, поднял руку, показывая, сколько гордости в каждом кутьковском жителе. – Скажешь ему: тебе ль гордиться, голяк? Чего не пашешь? А он важно, чисто купец: "Почему я должен на плохой земле сидеть, когда столько хорошей в дурацких руках плачет?"
