С той высоты, с которой он следил за самим собой, устроившимся в дорожном экипаже, место погребения тоже не имело особого значения. Вечного покоя ему не видать. По крайней мере, в ближайшие тридцать лет… Конечно, хотелось отдать дань бренному телу — оно не плохо потрудилось на протяжении всего восемнадцатого века. Ему удалось добиться главного — «Общество Иисуса»[17] распущено, как было сказано в папской булле от 21 июля 1773 года, на «веки вечные», король Фридрих II спеленут в пределах Пруссии.
Гидра в черной сутане лишилась головы? О, нет! Всего лишь пуповины, связывающей ее с папским престолом. Ну и разве что обременительных, ужасающих своим количеством богатств… И все равно свободные духом люди могут вздохнуть спокойно. Теперь следует проследить, чтобы иезуиты не сплотились, не восстановили прежнее влияние. Это вряд ли! Вольные каменщики крепко встали на ноги, в чем и его, графа Сен-Жермена немалая заслуга.
Стены Экернфиорде открылись неожиданно. Часовой из городской милиции уже стоял на посту. Позевывал… Был он короток, брюхат, кивер на его голове поражал размерами. Врученного ему ружья этот добрый малый, по-видимому, только что выбравшийся из-под двойного пуховика, откровенно побаивался, да и службу исполнял не так бдительно, как знаменитые на всю Германию прусские стражи. Те обстоятельно опрашивали пассажиров, добросовестно записывали имена, что всегда являлось для легкомысленных путешественников поводом для шуток. Каждый из них, въезжая, придумывал себе имя позаковыристей, а выезжая не мог отказать себе в удовольствии именоваться каким-нибудь другим, не менее удивительным прозвищем. Так, случалось в город прибывал некто под именем Моисей, а убывал уже Авраамом. Кое-кто из офицеров не брезговал записаться Люцифером, а то и Мамоном.
Этому же добропорядочному горожанину, стоявшему возле ворот уже проснувшегося Экернфиорде, было наплевать на личности въезжавших в город. Чем они могли досадить мирному и тихому Шлезвигу? Бог вам судья!..
Глядя на сонного постового, граф не смог сдержать улыбки. Так, в веселом настроении духа явился на кладбище, долго любовался на собственную могилу. Карл оказался прав — пейзаж, открывавшийся отсюда, был звучен, рождал легкую, томительную грусть. Брызги солнечных лучей золотили паруса стремившихся в море корабликов, освещали им путь. Паруса звали за собой — туда, где редкие тучки стоймя стояли в бирюзовом небе.
Дождавшись, когда служитель откроет кирху,[18] Сен-Жермен ознакомился с записью в церковной метрике.
«Скончался 27 февраля, похоронен 2 марта 1784 года, так называемый граф Сен-Жермен и Уэлдон — дальнейшие сведения отсутствуют — погребен без церемоний на церковном кладбище».
В отчетной книге было сказано:
«За гроб здесь упокоившегося графа Сен-Жермена, который ныне находится в церкви Святого Николая, и подлежит захоронению на участке за номером 1 сроком на 30 лет…. 10 рейхсталеров.
За услуги в устройстве могилы…. 2 рейхсталера
Итого….12 рейхсталеров
И роспись ландграфа Карла Гессенского, который поставил вымышленное имя. Разобрать его было трудно, то ли Мюллер, то ли Малер.
3 апреля городской голова Экернфиорде известил о состоянии дел и имущества умершего. Сказано было следующее:
«Свидетельствуя о кончине графа Сен-Жермена, проживавшего в нашем городе последние 4 года и повсюду известного под именем графа Сен-Жермена и Уэлдона, считаем своим долгом известить возможных наследников о том, что в результате тщательной описи имущества покойного нами не было найдено до сих пор никакого оставленного им завещания… Посему всем кредиторам предлагается предъявить свои претензии до 14 октября сего года».
Претензии предъявлены не были, наследники также не объявились. И откуда им взяться? Его сводные братья от принцессы Гессен-Ванфридской тоже оказались подданными австрийского императора Карла YI[19] и были вынуждены сменить имена. Один из них теперь называется Сан-Карлом, другой Сан-Элизабетом. Вот почему, усмехнулся граф, по достижению совершеннолетия он взял себе имя Сен-Жермен, что означает «святой брат».
Направляясь к почтовой станции, граф решил, что его друг Карл устроил все, как должно — теперь любое его появление в обществе будет восприниматься как чудо, и сильные мира сего, возможно, будут прислушиваться к его предостережениям более внимательно. Всю дорогу до Любека он чувствовал, как к нему исподволь подбирается то состояние, которое он называл «гипнотическим трансом». В такие минуты он впадал в провидчество, теперь же будущее, которое начинало смутно мерещиться в окошке штульвагена, ужасало его приметами крови и огня. Впереди Европу ждали мрачные годы, но как, что — он до самого Любека не мог разобрать. Только при подъезде к городским воротам поразился видению — вокруг города не было крепостных стен!.. Они будут безжалостно срыты через двадцать лет.[20] Толпы солдат в синих мундирах заполнят дороги Европы. Кто-то крохотного роста, лысоватый, в потертой двууголке поведет их на штурм неба…
Может, стоит задержаться в Любеке? В Париж он успеет. У него здесь есть пара добрых знакомых, братьев из местной ложи. Неплохо бы в разговоре намекнуть, что не пройдет и десяти лет, как стены, уже которое столетие охраняющие этот торговый, погрузившийся в средневековую спячку город, рухнут под напором взбунтовавшейся Европы. Граф вздохнул, напрасные усилия! Вряд ли кто-нибудь из местных жителей обратит внимание на его пророчество, и уж точно никто не последует за его призывом к сплочению всех добрых и разумных людей, общими усилиями которых, возможно, удастся сдержать напор кровавого безумия, называемого революцией. Европа беременна бунтом!.. Что толку метать бисер… Сколько подобных намеков он сделал сильным мира сего. Все впустую! Его предвидение местные обыватели воспримут как очередной кунштюк проезжего шарлатана, и только спустя назначенный срок, своими глазами увидев разрушение городских стен, кто-то из них, быть может, вспомнит его слова. Сен-Жермен, легонько зевнув, с удовольствием подумал о том, как он явится во сне местному судье, «брата» по ложе, и напомнит о пророчестве. Бедняга проснется в холодном поту и уже до утра не сможет заснуть — зубы начнут выбивать мелкую дрожь… Граф ясно вообразил себе эту картину — пухлый, перепуганный до смерти старик в ночной рубашке, в колпаке с кисточкой, сжимая челюсти, со страхом будет вглядываться в приближающийся рассвет. Пройдет день, другой — немчишка пообвыкнет, сочтет, что без крепостных стен город со стороны смотрится куда «чувствительней», а что касается пророчества, пусть оно останется на совести этого темного авантюриста, продавшего душу дьяволу. Так что ни к чему навещать местных братьев, пытаться внушить им истину. К сожалению, отыскать этот философский камень каждый должен сам. Это непростое дело, история долгая… Хорошо, если в начале пути взыскующему истину попадется добрый советчик.
Спустя неделю после приезда во Флоренцию маленького изгнанника начали одолевать страшные сны. Он потерял аппетит, исхудал, прятался в темных углах, которых было полным-полно в Казино дель Бельведере — дворце, выстроенном Козимо III Медичи для своего младшего сына Джованни Гасто. С трудом принц отправлял его в постель, однако маленький гость не выносил темноты, безлюдные помещения наводили на него ужас, он требовал, чтобы опекун сидел с ним до рассвета. Трудное испытание для слабого здоровьем Гасто. Пришлось перенести постель издерганного, нервного мальчишки к нему в спальню. Первые несколько ночей Джованни не мог заснуть. Беглец, случалось, вскакивал с постели и начинал бродить по комнате с вытянутыми руками, а то вскрикивал во сне, начинал изъясняться на каком-то тарабарском языке — наверное, венгерском, смекнул Джованни. Днем они объяснялись посредством жестов и с помощью отысканной в окрестностях Флоренции старухи, когда-то жившей в Венгрии. Понять ее не мог ни умный, многознающий Джованни, ни испытывающий постоянное напряжение, страдающий от припадков животного страха мальчик. То-то удивился Джованни, когда однажды ночью мальчишка вдруг заговорил по-итальянски, на певучем, горловом тосканском диалекте, на котором слагал свои триады божественный Данте. Теперь уже самому Джованни стало не до сна. Спустя несколько ночей малыш вдруг затараторил на немецком, да так складно, понятно, что опекун от радости захлопал в ладоши. Это была ночь вопросов и ответов, словно мальчишка беседовал с кем-то из взрослых, и тот обучал его спряжению немецких глаголов. Джованни никому не обмолвился об этом чуде — не хотелось привлекать внимание слуг к удивительному гостю. Мало ли какие слухи докатятся до ушей братьев-иезуитов, и хотя ему, сыну великого герцога, нечего было опасаться их длинных, ожиревших лап, тем не менее ему не хотелось заранее портить жизнь странному худенькому существу, оказавшемуся под его опекой. Повышенное внимание к судьбе таинственного выходца из венгерского королевства могло разрушить то хрупкое согласие, которое установилось между австрийским двором и великим герцогом Козимо Медичи. Габсбурги закрыли глаза на вызывающее поведение правителя Тосканы, посмевшего приютить сына бунтовщика и предателя. Со своей стороны Медичи, как было условленно, обязывались ни в коем случае не вызывать ненужных надежд у маленького беглеца. Джованни должен был внушить мальчику, что Дьердь-Липот умер, теперь его будут называть графом Де-Монферра. Побледневший, мгновенно насторожившийся мальчик по-итальянски спросил Гасто, каким же именем теперь наградят его в этом удивительном, каменном, обширном «крестьянском домике»?
