— Ну а ты расскажи мне, что болтают?
— Каждый, — что ему больше нравится, — смеялся Мартик. — Одни, как и я, смеются и не верят, другие рады бы отправиться на поиски, чтобы получить деньги от чехов.
— Это негодяи и разбойники, — громко вскрикнул возмущенный Збышек, — неверные псы, которых надо бы повесить!
— Некоторые проговаривались, что его видели на днях где-то поблизости, — продолжал Мартик. — Говорят, он заглядывал в усадьбы около Отцова к тем шляхтичам, что когда-то были с ним дружны и вместе бились. А те принимают его ни хорошо, ни плохо, угощают, потчуют, болтают всякий вздор, а помочь ему не хотят.
— Такие уж они все! — вздохнул Сула. — Им и чех хорош, и немец хорош, а если бы пришел татарин, они и ему бы кланялись.
— Им что!
— А я тебе говорю, слышишь, Мартик, — тот малый пан был как раз словно для нас создан! С ним и ксендз, и шляхтич, и крестьянин, и самая вредная тварь могли свободно разговаривать, он всех понимает и еще никого не прогнал от себя! Вот каков был наш пан!
Он иногда и бедствовал вместе с нами, ел черный хлеб, спал на голой земле, прятался в лесах, ходил в сермяге и не знал, где ему преклонить голову, — ну а если нужно было, он умел быть настоящим паном, умел и кровь горячую пролить. Когда бывал в духе, — хоть к ране его прикладывай, а как уж нахмурится, близко не подходи или удирай подобру-поздорову. С ним шутки плохи! Да, вот каков был наш пан! Был он тверд, когда нужно, но умел и приласкаться, и доброе слово сказать!
Збышек вздохнул.
— Что ты там знаешь? — обратился он к сыну. — Ты сам ничего не видел, а я тебе мало рассказывал, но если бы ты видел то, что я!
Сын все еще усмехался, а старик так уж разошелся, что уж нельзя его было и остановить, и, пока приготовляли ужин, он рассказывал то, что уж не раз слышал сын.
— Я знал его еще в детстве, — говорил он. — Ему еще не было пятнадцати лет, а он рвался воевать и командовать. Я служил в то время у лекаря Николая, который следил за ним, чтобы он не хворал. Да разве ему время было хворать? Иной раз, кажется, что заболевает, но стоит только сказать ему, что надо ехать в поле, и он вскакивает, как ни в чем не бывало — здоров, как рыба!
В то время он еще не мог воевать на свой страх, ну, и приставал к другим, где только мог. Ходил и с Пшемком Познанским, хотя они и не были особенно дружны, но он ему помогал. Спустя несколько лет после смерти Лешка Черного — вот тоже был храбрый рыцарь, только потомства не оставил, хоть оба с женой глотали жаб и ужей, но и это не помогло — шляхта выбрала в Кракове мазовецкого Болька, а мещане краковские и силезцы из Вроцлава тотчас же призвали Мазуров, великополян и поморян. И я там был!
То-то мы там бились, кололи, резали друг друга и гнали перед собой! Пшемко, молоденький мальчик, был убит, Болеслав Опольский — ранен и попал к нам в плен.
Помню еще битву под Скалой и еще под Свентницей, бились мы жестоко. А пан малютка так сражался, что стоил десятерых больших. Он уж не будет смотреть издали, сложив руки, как там люди бьются за него! Если бы его цепью привязали, он и то сорвался бы и полетел в самую гущу! После Свентницы пошли мы прямо на Краков. Тут уж нам открывают ворота, немцы кланяются в землю, епископ Павел, который вечно бунтовал и вредил нам, — выходит с крестом и святою водою: "Привет тебе, господин!"
Пришли мы, как будто свои, и взяли город; однако же скоро все, кто стоял в городе у этих поганых немцев, — заметил, что они поддались нам не из любви, а из страха.
В городе было как-то неспокойно. На нас смотрели как на врагов, шушукались по углам. Наш пан знал об этом, но не обращал внимания; только сам обходил стражу около валов и ворот, чтобы быть уверенным, что все в порядке. Немцы твердили постоянно: Ja, ja, — кланялись, а сами за пазухой камень держали. Потихоньку послали в Силезию за подмогой.
Мы в то время сидели в Кракове, как в ухе. Я хорошо помню эту ночь, потому что сам стоял на страже, а Локоток сам обходил всех караульных.
И вдруг, когда он уж был подле самого замка, раздался страшный шум… Немцы открыли ворота и впустили силезцев! Те кинулись на нас — режь, коли! Едва мы остались живы.
Я бросился за паном и догнал его у монастыря. Было нас всего человек шесть. Монахи открыли ворота и впустили нас, а двери за нами закрыли.
Что тут делать? Ждать, чтобы немцы нас тут забрали, как птенцов в гнезде?
Вы думаете, что он испугался, упал духом? Ничуть не бывало! Надел на себя монашеское одеяние, которое подобрали на него с какого-то подростка, подрезав ему внизу, и побежал к стене, примыкавшей к монастырю. Давай веревку, давай лестницу! Спустились благополучно, достали коней и ускакали.
Вот в этой-то сумятице и появился Чех и заявил, что Польша должна принадлежать ему, потому что духовник вдовы Грифины неверно что-то там написал на пергаменте. Великопольский Пшемко назло нашему отдал Краков Чеху.
Что же ты думаешь, что наш малый пан так и смирился? Чехи пошли на Сандомир, а мы против них.
Снова мы бились и гнали их, — то были не нынешние чехи, однако же мы с Локотком победили их.
Пошли в Винницу и взяли ее. Подошли к самому Кракову, заняли уже предместье, сидели у них под носом, — они нас не могли взять!
В ту пору ни один чех не отваживался выйти за вал, мы их везде подкарауливали и резали. Пошел на нас епископ Пражский с войском — потому что они из епископа сделали себе воеводу, — но и тот не мог с нами справиться.
Локоток укрывался с нами в лесах, в горах и охотился на них. Иной раз так удачно накрывал их, что они сами просили о мире.
"Ладно, — отвечал он, — убирайтесь прочь, вот и будет мир!"
И мы резали их на куски.
Только когда уж сам король с большим войском да еще с саксонцами из Бранденбурга, которые помогали ему, пошел на нас, мы отступили, не пошли на Серадзь и на Сандомир. Нельзя же было идти против такой рати! Он умный был пан! Умный, что и говорить! Им хотелось боя, а он не пожелал биться! И снова засели мы в лесах и выжидали. Выгонит голод чехов на поиски пищи, мы их подпустим к себе поближе, а потом, как бросимся на них и спереди, и сзади, — немногим из них удавалось уйти.
Некогда нам был ни спать, ни отдыхать. И он не спал с нами, не искал себе крыши над головой, везде был вместе с нами.
Весь следующий год мы не давали им покоя. Милосердный Боже, если бы только человек захотел рассказать все, что он тогда вытерпел и что делал, — никто бы не поверил.
Сражались мы с ними до тех пор, пока нас осталась всего одна горсточка. В это время в Познани выбрали короля, а мы тогда решили отдохнуть. Наш малый пан притаился: он-то знал, что король недолго там продержится, ему уж давно угрожали. И убили его в Рогозьне.
В день святого Войцеха в Познани нашего Локотка провозгласили князем, хотели даже королем его сделать.
Вот тут-то начали силезцы смеяться над князем: с локоть ростом… стали угрожать ему.
Услышал он, как его силезцы прозывают, и говорит:
"Пойдем на Силезию!"
Вот мы пошли да так ее опустошили, чтобы знали, какая сила у пана с локоть ростом!
Старик вздохнул тихонько.
Вернулись мы из Силезии в Польшу, — и что уж скрывать — плохо вели себя наши люди у себя дома… да что же делать, денег не было, а жить надо было. Никто не смотрел, чья деревня, ксендзу ли она принадлежит или костелу. Вот за это Господь Бог и покарал, потому что тогда много мы девок забрали к себе.
Я в стороне держался, моя совесть чиста. Силезцы сейчас же снюхались с епископом Познанским, а тот предал нас проклятию не столько за монашек, сколько за снопы и деньги. А силезцы пошли на примирение, и все было бы хорошо, да на беду черт наслал этих чехов!
Умолк Збышек, печально подперев голову рукой.
— Надо было посмотреть на него в те годы, когда мы с ним все время были в поле. Все, как один человек, и полководцы, и челядь, терпели одинаково от холода и голода, а как дойдет дело до боя, все, как бешеные! Никогда не видел я его другим: и в доброе, и в плохое время одинаков: день и ночь не снимал вооружения и не отвязывал меча. Не было у него даже палаток, спал на голой земле. Первый вскакивал на коня и начинал битву. Конь под ним упадет, он только пересядет на другого! Мы уставали, а он — никогда! И каким был, таким и будет, когда вернется! — закончил старый Збышек.
Немного помолчав, Сула прибавил:
— Если бы он с неба упал или из-под земли вышел, пошел бы опять воевать и завоевывал бы, как раньше!
Мартик слушал внимательно, и в глазах его загорались искорки. Может быть, он и не вполне доверял правдивости этих рассказов, но они его трогали, веселили, вызывали улыбку. Старик рассказывал все с большим жаром, и когда он кончил и задумался, Мартик произнес тихо:
— А кто же знает? Хоть мне и не верится, что он опять появился, но кто же знает? Чехи волнуются и что-то затевают, это что-нибудь да значит. Снуют за городом, людей разослали, ищут во всех усадьбах.
