Она вышла как неживая, будто судили лично её...
Военный суд исключал, конечно, присутствие посторонних и даже родственников, но кто мог устоять перед натиском Софьи Александровны? Пал прокурор, генерал-майор Волков, сбитый с ног к тому же целой сворой петербургских адвокатов, прямо грозивших его карьере.
"Вал и несокрушимый семейный каратель Трусевич. А капитан Иванов, доблестно расстреливавший своей батареей «Очаков», ещё и раньше, и добровольно, преклонил колено перед её сыном.
Когда его ввели в здание военного суда, он нёс свою львиную голову так, будто перед ним были ничтожнейшие ягнята. И прокурор почему-то опустил генеральские глаза. И другой генерал, Кардиналовский, тоже, он председательствовал на суде. Ему не оставалось ничего иного, как вопросить ненужное:
— Ваше имя?
— Потомственный дворянин Петербургской губернии Борис Викторович Савинков. Честь имею!
Было ясно, что суд с первых же шагов обвиняемого провалился своей гнилой половицей. Четверо петербургских защитников, разделившись попарно — одни защищали Савинкова и его сообщников, другие Макарова, — выдернули, выдрали с корнем и остальные половицы. Добились, казалось бы, невозможного: переноса заседания для доследований и решения по делу несовершеннолетнего Макарова. А решение это мог дать только Севастопольский окружной суд. Когда-то улита приедет!
Савинков уходил из суда с гордо поднятой головой.
Время! Оно сейчас всё решало.
Началась подготовка к побегу.
Пека независимые петербургские адвокаты занимались различными проволочками, Зильберберг развивал свой, казалось бы, немыслимый план. Вперёд, сквозь стены!
Софье Александровне пришлось уехать в Петербург — там при смерти был Виктор Михайлович, — но для Веры Глебовны как для жены всё через того же капитана Иванова добились регулярных свиданий. Доблестный артиллерийский капитан, вольно или невольно, стал сообщником. В планы его, конечно, не посвящали — присяге он, честный офицер, не мог изменить; достаточно было через него наладить связь. Он и сам, ничего не подозревая, приносил шифрованную информацию. Вроде того: «Борис Викторович кашляет» — значит, не может подыскать себе сообщников среди караульных. Или: «Борису Викторовичу разрешили прогулки по коридору» — значит, уже подкуплены ближайшие дежурные, общается во время этих прогулок со своими подельниками. Тюрьма и воля переговаривались самым естественным образом.
Есть два пути, передавал Зильберберг: или открытое, массированное нападение на саму крепость, или подкуп караульного начальства.
«Нет, — отвечал Савинков на первое предложение. — Даже у всей Боевой организации не найдётся таких сил, чтобы штурмом взять несокрушимую военную крепость».
«Да, — на второе предложение, — если найдём сообщников».
«Но у тебя же бесценный дар — убеждать и привлекать к себе людей».
«Не всех — только готовых пойти на смерть».
«Есть такой. Он придёт к тебе!»
Пока петербургские адвокаты, при молчаливом пособничестве капитана Иванова, тянули время, откладывая заседание за заседанием, — в Севастопольском окружном суде ведь тоже были свои добрые крючкотворы, — уже и июнь подходил к концу. Утром последнего дня, после поверки, дверь камеры отворилась. Вошёл высокий, очень высокий белокурый солдат с голубыми смеющимися глазами.
— Здравствуйте, я от Николая Ивановича, — сказал он, присаживаясь на кровать и подавая записку от Зильберберга.
Там всего несколько слов: «Положитесь полностью на этого человека».
— Кто вы?
— Василий Митрофанович Сулятицкий. Сын священника. Окончил духовную семинарию. Весело верую во Христа-Спасителя.
— Но форма военная?.. Тюремный священник? Всё равно должно быть облачение.
— Зачем? В данном случае я вольноопределяющийся. Разводящий караулов. Я — непосредственный начальник над всеми внутренними часовыми. Побег назначен сегодня ночью.
Но главный караульный начальник, пьяница-поручик, словно в протрезвении предчувствуя что-то, забрал ключи. И впредь их уже не отдавал без особой надобности, и то со строгим приказом: тут же всякий раз возвращать.
Сделанный два дня спустя, по слепку, ключ не подошёл к главному коридорному замку.
Ещё через день Сулятицкий предпринял попытку освободить, если так, всю тюрьму. Он принёс в подарок от Зильберберга целый подсумок превосходных конфет. Пусть спит караул до лучших времён.
— Хочешь, земеля, конфету?
— Покорно благодарим.
— И тебе?..
— А як жа... Благодарствую!
Изготовясь за дверью, Савинков ждал, когда часовые заснут. Но они преспокойно разговаривали между собой:
— Яка гирка конфета...
— Та ж паны жруть.
— Тьфу!..
Зильберберг — не медик. Ему подсунули обычный морфий... И третья, и четвёртая попытка по разным причинам сорвались. Петербургские адвокаты, даже с помощью своих симферопольских крючкотворов, не могли больше выискивать причин для оттяжки повторного суда. В Симферополе кого-то уволили, кого-то отстранили. Окружной суд дал «добро» даже на несовершеннолетнего Макарова. Взбешённый генерал Неплюев требовал немедленного суда. Начальник департамента полиции, вновь нагрянув из Петербурга, грозил всеми немыслимыми карами. Прокурор Волков, тоже очнувшись от ночного преферанса, стукнул кулаком по столу генерала Кардиналовского:
— Суд! Немедленно! Я не хочу, чтоб меня, как паршивого пособника, разжаловали в солдаты!
Все пали духом. Даже Зильберберг на своей тайной квартире напился... Невозмутимым оставался только сам Василий Сулятицкий.
— Ничего, ещё попытка. Но можно вывести при этом только одного человека...
Савинков не мог принять такое благо на себя.
С помощью подкупленного жандарма, по причине дня рождения у Назарова, удалось устроить общее совещание. В камере именинника, под праздничный пирог. На правах хозяина Назаров первым и заговорил:
— Кому бежать? Конечно, тебе, Борис Викторович.
— Нет. В таком случае — жребий!
— Тебе. Без жребия, — потребовал и Двойников.
А мальчуган Макаров был просто в восторге. Он не мыслил иной судьбы, как умереть за революцию:
— Вы... вы, Борис Викторович, должны, вы просто обязаны!..
— Ну-у, к своим обязанностям я отношусь серьёзно.
Пришлось согласиться. С одной поправкой:
— Если мой побег состоится, никто из вас не будет повешен. Слово Савинкова. Прощайте, — обнял он всех по очереди, потому что из коридора сигнализировал Сулятицкий — вероятно, начальник караула после опохмелки вышел прогуляться.
Сулятицкий снова вошёл в камеру, когда истёк уже всякий назначенный срок. В три часа ночи сменялся караул. Ага, та смена была ненадёжная. Он привёл свою.
— Так бежим? — спросил, закуривая «на дорожку» папиросу и передавая револьвер.
— Но что вы думаете делать, если меня узнают солдаты?
— В солдат не стрелять.
— Я и сам не могу стрелять в солдат. Только — в жандармских офицеров. Если караул поднимет шум, значит, обратно в камеру?
— Нет, зачем в камеру?
— А что же?
— В любого офицера, даже не жандармского, стреляйте без раздумий. Я тоже не промахнусь, хоть и семинарист. Здесь одни сволочи и прохвосты... прости меня, Господи! Но в солдат — не могу позволить. Значит... стрелять, в случае провала, придётся в себя.
— Великолепно. Пошли.
— Из первых трёх часовых я одного отправил спать. Ненадёжный. Может шум поднять.
Проходя мимо двух оставшихся, Сулятицкий небрежно бросил:
— Мыться идёт... Говорит, болен.
По инструкции умываться разрешалось не ранее пяти часов утра, всегда под наблюдением жандарма и так называемого «выводного» солдата. Однако полусонные часовые, подчинённые непосредственно Сулятицкому, не увидели ничего странного в том, что заключённый выходит из камеры ночью с одним разводящим.
Когда дошли до железных дверей в конце коридора, Сулятицкий прикрикнул на очередного часового:
— Спишь, ворона?.. Открой.
Часовой, вздрогнув от неожиданности, открыл дверь — ту самую, к которой напрасно готовили ключ.
Савинков прошёл с полотенцем к умывальнику. Справа и слева стояли солдаты. В отдельной комнате с незапертой дверью, не раздетый, лежал жандарм. Спал или только «отдыхал» с полупьяну? Пока Савинков умывался, Сулятицкий прошёл в кордегардию — посмотреть, всё ли спокойно. Вернувшись, он провёл в кладовую; там, в темноте, Савинков срезал отросшие за это время усы и вышел солдат солдатом — в фуражке и даже с казённым подсумком. На глазах у тех же часовых прошли обратно в кордегардию; на их шаги кое-кто обернулся, но заключённого не узнали. Дальше! В сени. Самое опасное. Дверь в комнату дежурных офицеров была отворена. Оба непроизвольно сжали в карманах рукояти револьверов. Про-онесло! Время предутреннее, все маялись изморочным сном. Наружный часовой, в дверях, глянул на привычные погоны и зевнул:
