— Эти слова, — произнес Юлиан, — вполне объясняют мне, почему именно, живя за милю от Карлина и глядя из окон жербенского дома на зеленеющие деревья нашего сада, ты не хотел вспомнить, что там живет друг твой.
— Ты думаешь, что это когда-нибудь выходило из моей памяти? — воскликнул Алексей. — Ошибаешься… Я помнил о тебе, может быть, не раз вздыхал о твоем сообществе, но я умел удержаться от искушения.
— Признаюсь, не понимаю причины!
— Потому что не понимаешь, какую разницу производят между людьми их общественное положение, обязанности, круг, в котором они обращаются, сфера, в которой живут. Мы обязаны жить только с равными себе. В приятнейших сношениях с людьми, которые имеют больше и живут иначе, мы испытываем, правда, минуты высокого удовольствия, но должны потом заплатить за них унижением, либо печалью…
— Это говорит в тебе старинная шляхетская гордость.
— О нет, молодая опытность, друг мой! Часто мы обязаны отказываться от удовольствия, потому что оно грозит увлечением. Не спорю, для тебя мое сообщество было бы минутным развлечением, верно тебе не был бы неприятен вид человека, который в самой простой бурке и сером сюртуке вошел бы в твои салоны, принес бы с собой новую стихию, рассеял бы, может, тебя… А я? Я бы поневоле должен был разнежиться, облениться, размечтаться, позавидовать и предаться чувству, которое я не хочу, чтобы знало мое сердце. Для тебя ежедневное сношение двух людей, совершенно различных по своему положению, представляется ничтожным делом, но я вижу в нем угрозу для самого себя, а потому из самолюбивого опасения не хотел ездить к тебе в Карлин.
— Признаюсь, это обдумано слишком премудро, даже в таком молодом человеке, как ты, милый Алексей, показывает чрезвычайную прозорливость и, вдобавок, мне думается, что ты ошибаешься. Почему не предполагаешь, что я возмужал бы при тебе, а только думаешь, что ты сам изнежился бы со мною? Почему не рассчитываешь на собственное влияние, а боишься подчиниться чужому?
— Потому, что знаю людей, а еще более знаю себя. Мое положение не нормальное, при высшем образовании и полном душевном развитии, согласись, слишком тяжело жить сохою и бороною. Затем, я употребляю огромные усилия, чтобы без вздохов и скорби исполнять мои обязанности. Что же было бы, если б пред моими глазами находилась картина, ежеминутно возбуждающая во мне чувства зависти, горести и сожаления о самом себе?
— Следовательно, ты несчастлив? — с участием спросил Юлиан.
— На это не жалуюсь, — отвечал Алексей, — и остаюсь убежден, что в каждом состоянии дается человеку одинаковая сумма счастья и страданий, от нас зависит получать ее. Но для этого необходимо сродниться, даже как бы срастись со своим положением и отвратить взоры от того, которого жаждет сердце, но которого достигнуть невозможно.
— Совершенная правда, — подтвердил Юлиан. — В каждом состоянии, во всяком положении есть печали и заботы, нераздельные с бытом человека, — панич вздохнул. — Поговорим же о чем-нибудь другом… Расскажи мне свою историю, потом я передам свою, сейчас подадут нам чай, закурим сигары и посмеемся, как в прежние счастливые лета наши.
В молодости мы встречаемся, точно крестьянские девушки у колодца. Придя за водой, они посмеются одна на другую, посмотрят друг дружке в глаза, вместе оглянутся на проходящего молодого парня, поправят на головах сбившиеся волосы, пропоют песенку и, не спросив друг дружку, откуда они пришли и куда уходят, — расстаются с детской беспечностью, какую производит одна глубокая и невольная вера в жизнь и будущность. Так и мы, когда с разных сторон света сбегались на школьную скамью, не спрашивали товарищей: откуда они явились — из под соломенной крыши или из палат, крытых железом, тогда никто из нас не имел любопытства заглянуть за пределы настоящего, проникнуть в прошедшее и будущее свое и собратий. Мы знали друг друга, любили, делились всем и не нуждались ни в имени, ни в происхождении, ни в откровенности. Но те же самые люди, состарившись в другом свете, когда приходится нам пожать жесткую руку и вместе вздохнуть о прошедшем, уже хотим знать: кто мы, уже нас беспокоит и свое и чужое, завтра заботит то, что мы пережили, мы чувствуем тяжести прежние и настоящие, уже хотим проникнуть в душу, заглянуть в глубину сердца любимых друзей… Уже не столь веселые, как прежде, мы спрашиваем друг друга: из какого мы света?
Ах, среди одного человеческого рода сколько отдельных светов, недоступных один для другого, окруженных собственными границами, разделенных высокими преградами!! А между ними особенно резко заметны два главные света, которые с недоверчивостью смотрят один на другой: с одной стороны — презрительно, с другой — завистливо. Это свет богачей и свет бедняков, свет людей, живущих в постоянном удовольствии, и свет тружеников, это два лагеря, два легиона, которые должны бы общими силами двигать бремя будущности, а между тем не хотят ни поделиться сердцем, ни подать руки для пожатия.
С обеих сторон вина огромная, одни завидуют счастью, которое создали воображением, другие считают себя избранниками потому, что не понимают своих обязанностей и придают чрезмерную ценность форме, смеются над грубостью там, где следовало бы ценить сердце, презирают наружность, тогда как под грубой оболочкой ее скрывается истинное золото… Да, с обеих сторон вина одинаковая и ошибка непростительная.
Именно таких двух светов представители, Юлиан и Алексей, старые товарищи по университетской скамье, а теперь почти чужие, случайно встретились в корчме на большой дороге. На первых порах оба они, живо вспомнив былое время братства, со слезою на глазах подали друг другу руки. Но вслед же за тем начали мерить друг друга менее доверчивыми взглядами и первый раз в жизни заметили, какое пространство разделяет их.
Изысканный костюм и нежное личико Юлиана, промокшая бурка и загорелое лицо Алексея — поразили обоих друзей — и бедняк первый отступил от старого товарища. Это не осталось не замеченным со стороны наблюдательного Юлиана, уже из разговора составившего заключение, что прежний товарищ не считал его, как прежде, равным себе, и глубоко почувствовал это. До сих пор Юлиан и Алексей ничего не знали друг о друге, кроме разве того, что были из одних мест, из одного любимого уголка родины, что первый был богат, а другой беден. Им не приходила мысль глубже заглянуть друг в друга. Теперь же, сойдясь опять на новой дороге, оба они почувствовали необходимость познакомиться короче.
Между тем слуга Юлиана в гербовой ливрее нанес в комнату множество ящиков, шкатулок и узлов, без которых панич не мог двинуться из дому, расставил чайный прибор, принес кипевший самовар, и нашлось все, что могло составить ужин, поданный даже с комфортом. Друзья сели за круглый стол, и Юлиан, сняв с себя платье, оказался в дорогом атласном шлафроке, в персидской шапочке, бархатных шароварах и вышитых золотом туфлях, под ноги постлали ему маленький ковер, стену завесили персидским ковром.
— Пусть и твою постель принесут сюда, — сказал Юлиан, — мы ляжем рядом и станем болтать до рассвета.
Алексей рассмеялся и произнес:
— Милый мой, я не езжу с постелью, а только выпрошу охапку сена, брошу на него домотканый ковер с брички, когда немного просушат его, оденусь буркой — и конец!..
Юлиан с удивлением взглянул на друга, но не сказал ни слова.
Когда путешественники согрелись, наговорились и повторили все воспоминания прошедшего, Алексей первый переменил предмет разговора и сказал Юлиану:
— Милый друг, мы с тобой жили когда-то очень дружно. Но я столько же знаю о твоем положении, сколько и ты — о моем. Только в Жербах я узнал, что ты, вместе с сестрою и братом, владеешь большими деревнями, имеешь великолепный дом, одним словом — ты пан… Хочешь знать что-нибудь и обо мне? Но наперед познакомь меня с собою.
— С большим удовольствием, я сам желал этого, — отвечал Юлиан, опираясь на руку и принимая печальное выражение. — Сейчас расскажу все, что касается меня, только не надейся услышать ни слишком многое, ни что-нибудь любопытное… Это будет самая обыкновенная панская история, но я пан только по наружности!
— По наружности?
— Да, — произнес Юлиан со вздохом. — Меня воспитали для роли пана, потому что я ношу одно из имен, часто встречаемых на страницах истории, а своими связями принадлежу к самой высшей аристократии. Но панство наше слишком гнило и хрупко…
— Однако вы еще не банкроты? — спросил Алексей.
— До сих пор — нет. Но для громкого имени, для образа жизни, какой надо вести, мы имеем очень мало!
— Я не воображал, что ты такой корыстолюбивый.
— Я? Помилуй, дружище! Я никогда не страдал жаждою богатства, но… — Юлиан вздохнул.
— Жаль, — перебил Алексей, — очень жаль, что тебя воспитали неженкой, паничем, таким слабым творением, которому нужен золотой пух, чтобы сохранить в нем жизнь свою.
