Будучи человеком рассудительным, Иван дивился упорной навязчивости купца и плохо верил в его сладкие речи.
Заметив его нерешительность, Буянов понял, что одних святых речей мало, и тут же перешел к изложению более практического и правдоподобного плана, мысленно прося у бога прощения за свою кощунственную ложь.
– Тебе, мил человек, признаюсь. Заветная моя мысля перебраться сюда на постоянное жительство. Построю церковку, заезжий домик для богомольцев да небольшой кирпичный заводик думаю оборудовать для пропитания… Уж глина-то тут больно хороша! С этого и начну, батюшка. У меня сын есть. Он уж, бог с ним, как наши родители, пусть мыло варит, а мы век доживать станем в молитве господней и в искуплении грехов тяжких… Все тебе рассказал, как отцу родному.
– Значит, в аренду… на пять годов? – с волнением спросил Иван, начиная соображать, что Буянов не только святым родничком интересуется, но и глиной. Недаром и родитель его ходил по буграм с лопаточкой… «Не продешевить бы», – подумал Иван.
– В аренду, мил человек, в аренду. Будет форменная бумага и с вами и с обществом. Со станичниками я уж отдельно договорюсь…
Общество не особенно беспокоило Ивана. Он знал, как совершаются такие дела: пять ведер водки на сходку – и вся недолга. «Вот ежели Митька, дурак, заартачится, то все может испортить», – раздумывал Иван и тут же решил на первых порах о сделке ему не говорить. Соблазн получить за эти овраги деньги был так велик, что Иван неожиданно для самого себя тут же назвал цену: по сто рублей за десятину… Назвал – и сам испугался.
Для приличия Буянов несколько минут поторговался, похаял землю, вспомнил святых, но, видя молчаливое упорство, поспешил вытащить из-за пазухи кошелек и, не моргнув глазом, подал растерявшемуся казаку две сотенные с изображением Екатерины.
– Воскресным днем непременно заеду и условьице привезу. А сейчас, как полагается, пожалуйте расписочку.
Получив расписку, Матвей Никитич как-то сразу переродился и перешел на обычный при торговых сделках тон:
– Об остальном, сударь, прошу не беспокоиться. Определим досконально границы, подпишем условие, получите еще восемьсот рубликов наличными. А пока прощевайте. Время дорого.
Буянов снял картуз, поклонился и бодрой походкой пошел вниз по речке к стоявшему в кустах тарантасу.
Иван дрожащими пальцами мял в кармане две сторублевые бумажки. Как с неба свалилось на него богатство. Такие деньги ему и во сне не снились!
Чтобы немного успокоиться и прийти в себя, Иван Степанов подошел к роднику, присев на корточки, выпил несколько горстей воды, вымыл лицо. Он уже думал о том, что неплохо бы после пахоты отделиться от матери, завести самостоятельное хозяйство. С этими мыслями и возвратился в палатку, присел на разостланный полог.
Митька принес сварившийся обед. Ставя чугунок, спросил:
– Кто это? Монах али поп какой?.. Ох и рожа, прямо сахар, плюнь – растает.
– Не монах, а купец Буянов, – сухо ответил Иван, чувствуя, что карман его, словно огнем, прожигают какие-то несуразно полученные двести рублей.
– Купец! Не похож чтой-то… Может, каторжник переряженный? За каким шутом он сюда притащился?
– Перестань молоть-то, – упрямо проговорил Иван.
Двести рублей не давали ему покоя, даже ложка не лезла в рот. Он уже видел себя и жену Аришку в новом доме под железной крышей, а на дворе – гулевых лошадей. Противен стал вид палатки, рыжий Митька, пересоленное, кислое хлебово. Захотелось казаку бросить все и бежать в станицу. «Правильно говорит старик, при такой весне надо непременно хлебушком запастись», – вяло черпая из чугунка ложкой, думал Иван.
Обед закончили молча. Прилегли отдохнуть.
Лежа на спине, Иван, попыхивая цигаркой, выпускал из ноздрей махорочный дым, вызывая у Митьки мучительную зависть. Митьке отчаянно хотелось закурить, а табаку – ни крошки. Попросить у брата – кнута получишь. Курить и просить у старших восемнадцатилетнему парню до женитьбы не полагалось.
«Эх, жениться бы поскорей, – думал Митька. – Жена бы табаку покупала. Развалился бы вечером на кровати, как царь, и дымил милушке в щечку… А она тебя пальчиками в бок щекочет и мурлычет под ухом, как кошка. Вот жисть-то!»
Мысли одна жарче другой одолевали Митьку. «От Ивашки тогда отделюсь. Я меньшой, значит, отцовский дом мне, как наследнику. А он пусть сруб отделывает, что на задах возле бани стоит. Хозяином буду, тогда хошь работай, хошь в амбарушке с женой прохлаждайся али запрягай мерина в телегу, жену сади рядом и айда на Урал сомов ловить… Вот только кого в жены взять?»
Девок в станице было много, но на какой остановить свой выбор, Митька пока не знал. Уж очень часто девушки похихикивали над его рыжим, веснушчатым лицом, похожим на перепелиное яичко.
«Ох, если бы на Маринке Лигостаевой жениться… Ну и девка же! Как глянет своими жгучими черными глазами, аж сердце замирает…»
При мысли о Маринке Митька закрывал глаза. Однажды он заговорил с Маринкой о своих чувствах. Маринка сначала озорно толкнула его плечом, затем, нахлобучив ему папаху до самого подбородка, вдруг дала такую подножку, что Митька, взмахнув руками, распластался на снегу. Пока он поднимался на ноги, Маринка убежала.
После этого посрамленный казачок решил вымазать дегтем Маринкины ворота, но раздумал, побоялся ее отца. Уж очень строг был Петр Лигостаев, побывавший на японской войне и недавно вернувшийся с военной службы.
Лежа в палатке, Митька перебрал в памяти многих станичных девушек. Вспомнил он и Олимпиаду Лучевникову – молодую вдову – и покраснел… Жила Олимпиада одна, считалась лучшей мастерицей по вязке пуховых платков, одевалась в цветастые платья, выставляя на вид зрелую свою красоту, выплясывала на яру с девушками и присматривала себе в мужья молодого казака. Любила пошутить и доводила Митьку до белого каления… Нарочно присаживалась рядом и напрямки говорила:
– Хоть на мне б, что ли, женился… Уж я б тебе показала, какая она есть любовь…
– А ты сначала полюби. – Митька старался втиснуть ладонь под ее руку, но только обжигал пальцы: Олимпиада так поджимала локоть, что под упругую руку, по соседству с теплыми грудями, мизинца нельзя было просунуть.
– Не тронь… Вот когда женишься, тогда уж я тебя пощекочу, – говорила она, отодвигаясь. – Ходишь каждый день, а толку от тебя, как от тощего кролика. Хоть бы мяса принес, я бы тебя такими пельменями накормила! Эх ты, кавалер… Приноси, пировать будем!..
Митька тащил из дому баранью ногу. Олимпиада стряпала вкусные пельмени и беляши, кормила Митьку досыта и тотчас же выпроваживала. Иногда шалила, как с котенком, но дальше этого не шло.
– Ну, дай хоть на печи поспать до утречка, – хитрил Митька.
Но вдовушка была неумолима.
– А что люди скажут? Нет, Митенька, без венца не будет хорошего конца, – осторожно подталкивая гостя в сени и прижимаясь горячей щекой к его щеке, отвечала вдовушка.
Митька выходил на улицу, тер снегом пылающее лицо и шел домой как в тумане.
«А почему на самом деле не жениться? – думал Митька. – Высокая, красивая, пройдет мимо с перевалочкой… С такой женой на люди показаться – завидки всех возьмут. Одна коса, почти до самого пояса, чего стоит…» Но вся беда в том, что вдова была малость постарше его. Однажды уже он попробовал заикнуться об Олимпиаде матери. Такой ералаш поднялся в доме! Да еще пригрозила мать, что пойдет к атаману. А брат Ивашка целый месяц проходу не давал. Посмеивался с издевочкой. Мать на Маринку Лигостаеву метит. Соседи… Маринка озорница и насмешница. Наденет брата Гаврюшки шаровары с лампасами и скачет на коне как бешеная… На скачках первый приз взяла, всех казаков перещеголяла. С такой женой тоже намаешься. Взглянет своими черными глазищами, да еще нарочно певучим голоском спросит:
– Митя, а Мить, скажи, какие бывают перепелиные яички, пестренькие, как твое личико?
А сама стоит за плетнем, щурится и хворостинку пунцовыми губами покусывает. А глаза так блестят, словно в них две капли чистого дегтя плеснули.
Конопатины на лице просто сводили Митьку с ума. Весной дружно выползают и рассыпаются целыми семьями, в особенности на носу. Такая срамота, хоть на улицу не показывайся. Попробовал сводить. Агашка Япишкина – шинкарка – научила мазать щеки свежей барсучьей печенкой. Не помогло. Умывался парным молоком, тер лицо свиной кожей, весь ободрался щетиной. Зимой как будто конопатин стало поменьше, а сегодня нечаянно взглянул на очищенный землей блестящий как зеркало лемех и отвернулся… Самому противно стало. Вспомнив еще о своих рыжих растрепанных кудрях, Митька вздохнул, повернулся и лег вниз лицом, он уже окончательно решил, что лучшей жены, чем Липка Лучевникова, ему не сыскать. Пусть гневается мать, а он все равно женится после пахоты.
– Пахать скоро прикончим? – спросил Митька брата.
