— Мне по душе ваша энергия, месье Тука. — Мейзерак не мог полностью выговорить неодолимой для него фамилии. — Дважды бежать от бошей — лучшей аттестации не надо.
Они страстно обсуждали главную тему их жизни: кто победит в этой страшной войне.
— Германия проиграет войну, а проигранная война грозит революцией, категорически изрекал Мейзерак; он любил категорический тон.
— Ну, не всегда, — возражал Тухачевский.
— Нашу революцию сотворил Жан-Жак Руссо.
— Один человек не может сотворить революции. Материалисты утверждают — революцию подготовила молодая буржуазия.
— Материалисты болтают — человека вывела в люди обезьяна, а я говорю — все звери, все птицы, и гады, и земля, и вода, и солнце протащили нашего брата в люди. Французский феодализм ко дню революции сгнил так же, как сегодня русская монархия. Николай Второй с тенью Распутина — это чудовищно!
— Распутин съел и божественный авторитет царской власти, и монархические чувства, и наше достоинство, — соглашался Тухачевский, — но и кроме Распутина есть причины, толкающие монархию в бездну. Одна из самых сильных — вот эта война.
— Сколько вам лет, месье Тука?
— Двадцать третий. А что?
— Завидую! Мне двадцать шесть, но я еще не генерал. У вас же есть время стать генералом.
— В семнадцать лет я клялся, что к двадцати пяти буду генералом. А если нет — застрелюсь. Срок приближается, но стреляться?.. Сейчас меня больше соблазняют поэзия и музыка, а не военная слава.
— Поэзия — это цветенье души человеческой, — произнес Мейзерак.
Март семнадцатого года обрушивался на старинную крепость морскими ветрами, сырыми метелями. В казематах было холодно, пленных угнетала тоска и бездействие. Немецкие газеты, случайно попадавшие к пленным, писали о сокрушительных победах кайзера над Францией, над Россией.
— Нигде не лгут с таким бесстыдством, как на войне и на охоте, презрительно говорил Мейзерак. — Боши — фанатики, и победы и поражения у них приобретают сверхъестественный смысл. Тевтонская добропорядочность ходит в военном мундире, застегнутая на все пуговицы. — Мейзерак вскинул тоскливые глаза на запотевшее окно.
На решетках белым мхом нарастал иней, по стенам каземата зеленела плесень. Тухачевский провел пальцем по камням — в оставшемся следе появилась вода.
— Даже стены плачут по нашей неволе, а мы уже свыкаемся с ней. У меня стала гаснуть мечта о побеге.
— Немцы теперь вешают за побег. Вчера казнили английского моряка, мне об этом сказал комендант. Приговоренного на виселицу сопровождал поп.
— Церковь питает отвращение к крови, поэтому отцы инквизиторы сжигали еретиков на кострах, — начал в шутливом тоне Тухачевский, но шутки не вышло. Невозможно смеяться над смертью.
Как-то хмурым утром Мейзерак вбежал необычайно взволнованный.
— В России революция! Николай Второй отрекся от престола!
В его голосе, веселом необычно, слышался металл, и Тухачевский отозвался восклицанием:
— Да здравствует Его Величество — русский народ! Вы принесли невероятную новость, месье. Но откуда?
— От коменданта. Он полагает, что теперь Россия станет на колени перед его кайзером.
Крепость гудела, как пчелиный улей перед роением. Русские новости обсуждались в казематах, на прогулках, комментировались и пленными и охранниками. Комендант даже спросил Тухачевского, кто станет теперь править Россией.
— Это известно только одному богу. — Тухачевский в упор разглядывал коричневые, разрисованные белыми прожилками щеки коменданта. Казалось, комендант носит какую-то влажную маску.
Мейзераку же Тухачевский сказал:
— В России революционная буря. При первом удобном случае убегу.
— Буду счастлив вашей удачей. Между нами возникла хорошая общность идей.
— Да, да, вы правы! Великая французская революция установила эту связь через декабристов.
— О, декабристы! Их имена в новой России вспыхнут ослепительным светом, — восторженно сказал Мейзерак.
На следующий день он принес новое сообщение:
— В России создано Временное правительство. Вы не знаете, кто такой Керенский? Один из наших офицеров назвал его пламенным факелом русской революции. Так ли это? Месье Керенский объявил войну до победного конца. Странное решение для революционера.
Мейзерак ушел во двор. Тухачевский прилег на койку. Необыкновенные события в России требовали размышлений, но фактов было мало, слухам он не верил. «Отречение Николая Второго, Временное правительство… Неужели в России распалась связь времен?»
Вечером Мейзерак торопливо шептал:
— Мне нужна ваша помощь, Тука. Сегодня ночью я бегу, но успех зависит от вашего согласия.
— Чем могу быть полезен?
— Я избрал идиотский вариант исчезновения. После ужина из крепости вывозят всякий хлам, в том числе ящики из-под бисквитов. Я раздобыл немецкий мундир, переоденусь и спрячусь в ящике. Меня выбросят за ворота, и я — вольная пташка.
— Чем я-то могу помочь?
— На проверке отзовитесь за меня. Пока начальство хватится, я буду далеко. Понимаю — дело рискованное, на вас обрушит свой гнев комендант…
— Сделаю все, как вы просите, — сказал опечаленный Тухачевский.
— Вы благородный человек, Тука! Никогда не забуду вашей услуги.
Всю ночь пролежал Тухачевский на койке Мейзерака, одевшись в его мундир, накинув на плечи его шинель. Утром на проверке он отозвался за лейтенанта.
Его бросили в подземный карцер. Он упал было духом, преувеличивая все свои несчастья, как это бывает в трагических обстоятельствах. Он лежал на койке, привинченной к полу, под ногами плескалась гнилая вода, с потолка падали капли. На душе было пасмурно, ум работал вяло, желанная свобода обратилась в бесконечно далекую точку, еле мигающую из темноты. «Свет равноценен свободе, но он не является из сгущения тьмы. Светит все-таки солнце». Расплывчатая эта мысль не приносила утешения. «У меня есть терпение и выносливость, а ведь ими во многом определяется успех», изменил он ход своей мысли. В карцере слоилась темная тишина, и он понял: молчание тюремных стен говорит больше, чем самые дикие крики.
Из карцера вышел он в начале мая, месяца струящихся трав, и сразу попал на этап. Штрафников переправили в городок Вормс, у швейцарской границы.
«Все лагеря одинаковы, хороших нет и не будет», — решил Тухачевский, закидывая на верхнюю нару узелок с бельем, веревочными чунями и осматриваясь. Человеку с воли был бы невыносим дощатый, вонявший нечистотами барак, но он уже привык к отвратительным запахам. Тюремщики лишали пленных всего чистого, ясного, красивого, но одного они не могли отнять у них — альпийских вершин, стоявших в небе, подобно недвижимым облакам. Величие гор успокаивало, мощная их красота воодушевляла.
— Горные вершины здесь говорят с самим богом, — сказал Тухачевский, разглядывая Альпы из дверей барака.
— Зазнались, подпоручик, не узнаете? — раздался насмешливый голос.
Чья-то рука опустилась на его плечо, он обернулся — перед ним стоял капитан Каретский.
— И вы здесь? — поразился Тухачевский, целуя небритую щеку капитана.
— Поймали тевтонские рыцари и загнали сюда. Вас за побег, разумеется? — простуженно кашляя, спросил капитан.
— На этот раз за помощь другому. Он-то, кажется, скрылся, а меня — в штрафники.
— Вы молодец, Мишель. — Капитан впервые назвал его по имени.
— Что слышно нового из России?
— В Петрограде лидер партии большевиков Ленин опубликовал свои тезисы, немецкая печать много писала о них.
— В чем смысл тезисов?
— Мир — народам, земля — крестьянам, власть — Советам, хлеб голодным, — проскандировал капитан. — Программа поражает политическим размахом. Если большевикам удастся ее осуществить, господин Керенский может укладывать чемоданы. Этот человек на классовых противоречиях революции вырос выше собственного роста. Но когда дело дойдет до классовых битв, он сморщится, — говорил капитан, радуясь, что снова обрел внимательного собеседника.
— Если Ленин хочет сделать Россию независимой и свободной державой, я пойду за ним, — с решительностью, уже знакомой капитану, объявил Тухачевский.
Они бежали из лагеря в июльскую грозовую ночь, когда молнии оплескивали альпийские вершины. Во время грозы потеряли друг друга…
Тухачевский появился в Петрограде накануне Октября. В первые дни революции он неприкаянно бродил по столице, жил в казармах Семеновского полка. Развал воинской дисциплины язвил его сердце. Старая армия разрушена, новой еще нет. Красногвардейские отряды полны энтузиазма, но им недостает военной организации, и это может стать опасным для самой революции. Печальные размышления привели Тухачевского к неожиданному для него самого решению.
