Казалось бы, все сделано как подобает, и вдруг…
Первая весть о неблагополучии пришла от Геронтия. Пришел к великому князю Данила Дмитриевич Холмский, митрополичий любимец, и, неловко переминаясь на кривоватых ногах, принялся нанизывать бусинки безлико-равнодушных слов, всем видом своим отрешенным являя, что слова эти не его, а митрополита Геронтия, а сам он лишь тем озабочен, чтобы передать доподлинно:
– Святой отец благословение тебе, государь, шлет. А речь святого отца такая: от епископа великопермского Филофея человек пришел, священник Арсений. И наместник устюжский Петр Челядин с ним же свое слово прислал. Князь Федор Курбский будто бы похваляется, что не ради государева дела в Сибирь пойдет, но богатства ради. Похваляется княжество себе отвоевать поболе, чем прежнее, Ярославское. И иное творит недобро. Шильника [11] Андрюшку Мишнева, что без твоего, государь, ведома пограбил волость Емчю в Двинской земле, князь Федор из поруба самовольно выпустил и своим советчиком взял. Владыка Филофей предостерегает: если войдет князь Федор в сибирскую землю прямой войной, то не обращение к вере христианской вогуличей и иных языческих народов случится, но кровопролитие непрестанное. Пагубно сие и для церкви, и для твоих, государь, державных дел. Сам же митрополит Геронтий просит тебя: смири Федьку Курбского иль другого воеводу в Устюг пошли…
Иван Васильевич понимающе кивнул, усмехнулся. Понятна истинная причина Геронтиева радения. О делах веры заботится митрополит, как бы князь Федор кровопролитием вогуличей от креста не отпугнул. Но и ему, великому князю, есть о чем задуматься. Спасибо Геронтию за предупреждение.
Так и сказал Даниле Холмскому:
– Благодарствуй от меня святому отцу. Передай, что не с мечом карающим, но с крестом и миром пойдет судовая рать в Сибирскую землю. А человека от епископа Филофея пусть к моим дьякам проводят – для расспроса. Ну, ступай, ступай…
Князь Холмский попятился, непрерывно кланяясь, скрылся за дверью. Иван Васильевич долго смотрел ему вслед. Нет, не верит он до конца князю Даниле, хоть и допустил его в Боярскую думу. Семь лет назад давал Данила клятвенную запись служить честно и не отъезжать ни к какому иному государю. Поручителей нашел знатных: самого митрополита и боярина Воронцова. И заклад был оговорен немалый – двести пятьдесят рублев. А вот полной веры ему нет! Может, оттого это, что числится Холмский в любимцах у Геронтия, шатается меж княжеским двором и митрополичьим?
По правде, сам великий князь и подсказал Холмскому, чтобы чаще бывал у митрополита и обо всем, что там услышит, дьякам пересказывал. Князь Холмский старался – дьяк Федор Курицын был им доволен и неоднократно хвалил. Но нет-нет да приходят в голову Ивану Васильевичу недобрые мысли. А что, если и митрополиту Холмский наушничает? Не выдает ли за истинную правду то, что самим Геронтием придумано? Вот ведь князь Федор… Не его ли на виду держал, среди самых больших людей! Не ему ли выделен немалый удел на речке Курбице! Не он ли клялся служить нелукаво! А что выходит?! Великокняжеское дело на корысть променял?
Было о чем тут подумать. Опасны намерения князя Федора, безрассудны. Никак не может забыть князь Федор прежнего удельного своеволия, когда не о России думали, но лишь о своей вотчине. Смирять надобно князя, смирять! Но как смирять? Сместить с воеводства? Поздновато, март уже на дворе, да и всполошатся княжата в Думе, начнут за своего заступаться. А лишняя смута ни к чему. И у рубежей тревожно, и в державе. Удельные князья о старине тоскуют, шепчутся недобро. В Новгород Великий литовские лазутчики змеями заползают, мутят народ. Свои мужики от тягостей боярских ропщут, в воровские ватаги сбиваются – опасно стало на дорогах…
Да и кого посылать вместо Курбского? Своего служилого человека послать – бояре сочтут за умаление чести, а из родовитых кого – чем они лучше князя Федора? Давно ли на уделах все сидели, не отвыкли еще своевольничать…
Сложно, ох как сложно все!
А у кого совета просить? Мало верных людей, а до конца верных по пальцам можно пересчитать. Первый палец загнуть – думный дьяк Федор Васильевич Курицын, друг задушевный, умница, провидец. Но нет его сейчас под рукой, поехал послом к венгерскому королю Матвею Корвину. Второй до конца верный – Данила Васильевич Щеня, Гедиминович [12] в седьмом колене, внучатый брат великокняжеских сыновей, прославленный воевода. Если с большой войной куда посылать – лучше его не сыщешь. Однако для сибирского дела слишком уж прям, нетерпелив, всякий узел норовит мечом разрубить… Дядя Михаил Андреевич Верейский? Верен, конечно, но стар, неповоротлив… Князь Семен Иванович Ряполовский? Муж сей ума нешибкого, что накажешь – исполнит, но от себя не прибавит ничего. В Боярской думе его больше из благодарности держит, чем для пользы: скрывался в малолетстве в вотчине его от злонамеренных Шемякиных слуг [13], он же потом и в Муром отвозил, в безопасное место… Князь Семен Романович Ярославский? Этот Курбским дальняя родня, не ему князя Федора укорачивать… А остальные думные люди в отъезде: кто в посольствах, кто на рубежах, кто наместниками в городах, а кто и просто в вотчины свои отпросились – время зимнее, спокойное.
Как ни перебирай, опять приходится звать дьяка Ивана Волка, младшего Курицына. Смышлен и быстр в решениях дьяк Иван, потому и дел на него навалено невпроворот. Но поворачивается, успевает!
Да-да, пусть займется дьяк Иван еще и сибирским походом! Ему и честь великая, не по породе, с него и спрос же!…
Иван Васильевич позвал дворецкого, распорядился.
Приходил князь Холмский со своей недоброй вестью близко к полудню, а вечером того же дня у Волка Курицына на все были готовы ответы. Подтвердил великому князю, что все сказанное посланцем епископа Филофея – истинная правда. Священник Арсений много чего от себя добавил, беседуя с дьяком. В том, что неладно в Устюге Великом, – сомнений нет…
– Как мыслишь вести дело? – спросил великий князь.
Помедлив, дьяк предложил:
– Второго воеводу надо бы послать в Устюг, князю Федору в товарищи. Пусть вместе над судовой ратью воеводствуют. А тому воеводе грамотку дать, чтоб Федор его слушал, не своевольничал. А Федору немедля гонца послать, чтоб не начинал похода, воеводы не дождавшись.
Иван Васильевич мгновенно оценил хитроумное предложение дьяка. Лучше и не придумаешь: и князя Федора отзывать в Москву не надобно, и руки у него будут связаны, не посамовольничаешь! Только не одного воеводу послать надобно, а с добрыми детьми боярскими великокняжеского двора, с пищальниками московскими – для опоры. Так и сказал дьяку.
Иван Волк кивнул, соглашаясь.
– А кого пошлем? Может, и это у тебя уже решено? – резко спросил Иван Васильевич, вплотную придвинувшись к дьяку.
Иван Волк был росточка небольшого, нос пуговкой, лицо Круглое, гладкое, бороденка завитками. По виду смиренник, а вот поди ж ты – взгляд великого князя встретил прямо, бестрепетно!
Иван Васильевич знал силу своего взгляда. Немногие выдерживали холодное мерцание его глаз, в гневе и в ласке одинаково отстраняющих, колючих. Иноземцы с удивлением писали о магнетической силе великого князя московитов. Слухи передавали, будто для женщин он до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась навстречу, то от взгляда его только что не лишалась жизни. Грозен был государь Иван Васильевич, за что и прозвище свое получил! [14]
Только немногие догадывались, что испепеляюще-жесткий взгляд великого князя и сдвинутые к переносице суровые морщины поперек лба – такое же нарочито заданное в державном облике, как неторопливая величавость движений, как бесстрастноровная речь, как золотая цепь на шее и большой перстень с печаткой, единственной на всем белом свете, скрепляющей неоспоримые повеления. Десятилетиями лепился суровый облик государя всея Руси. Княжич Иван стал соправителем своего ослепленного врагами отца, Василия Темного, еще мальчиком, показной хмуростью и степенностью старался прибавить себе взрослости. Старание превращалось в привычку, благоприобретенная личина мало-помалу заслоняла от людей его истинную душу – мятежную, уязвимую, нетерпеливую в мыслях. Мало кто догадывался о его сомнениях, о всполохах желаний, но холодную неприступность великого князя видели все.
Дьяк Иван Волк был одним из немногих, кто сумел почувствовать за внешним – сущное, как постиг изощренным умом своим и постоянное скрытое расположение великого князя к себе и к старшему брату Федору. Это внутреннее понимание согревало душу Ивана Васильевича, истосковавшуюся по простому человеческому теплу. Но иногда то, что дьяк не испытывает уже ставшего привычным трепета перед ним, вызывало и гнев, потому что как бы низводило великого князя с высоты, на которую он поднимался усилиями всей жизни и в которой видел свое предназначение. Вот и сейчас смелость дьяка показалась неуместной.
