— Ага, — неопределённо произнёс Пастухов. — Вас, что же, Владимир Александрович лично знал?
— А как же? Когда он по эксплуатации служил, я в его ведении находился — контролёром скорых поездов. Вот мадам может подтвердить: иначе как во втором классе Парабукины не ездили… А вас я сразу признал — вылитый папаша, гладкий такой портрет. Да видно, вы, вроде меня, в нужду впали — в актёры-то пошли, а?
— Ну, вот лепта на построение вашего храма, — сказал наконец Цветухин, кладя на край корыта полтинник.
Едва Парабукин потянулся за полтинником, как Ольга Ивановна быстро схватила монету и зажала её в кулаке.
Все благодушие точно рукой сняло с Парабукина. Он вскочил и, как кот, неслышно шагнул к жене.
— Ты брось. Давай сюда.
— Постыдись людей, — сказала Ольга Ивановна, отстраняясь.
Парабукин наступал:
— Мне дали, а не тебе. Мои деньги. Ну!
Он говорил глухо, с тупой сдержанностью, которая не обещает надежды на уступку.
Тогда неожиданно, словно забегая вперёд событий и стараясь уверить всех и себя, что она тоже никогда не уступит, Ольга Ивановна закричала:
— Всю пасху пропьянствовал! Кровосос! А я целыми днями на помойках тряпьё собирай да тебя корми?! Из мусора не вылезай, от корыта не отходи, ночами из рук иголку не выпусти!
— Отдай, говорят, — угрожающе перебил её крик Парабукин.
Он хотел уцепить жену за локоть, но она увернулась, вытянула руку, разжала пальцы, и в тот же миг Аночка схватила у неё с ладони полтинник и сунула его себе в рот, за щеку.
Хмель будто ожил в голове Парабукина. Он покачался на месте, мягкое тело его обвисло, руки бесцельно взметнулись и тяжело упали. Он тряхнул большой волосатой своей головой и пробормотал, пожалуй, самому себе:
— Ах, ты так, обезьяна… Погоди…
Вдруг он взвопил:
— Забирай своего горлодёра, живо! Пошла с ним вон! Слыхала? Пошла наружу!
Павлик что было силы орал в люльке. Аночка с привычной ловкостью вытащила его и бросилась за занавеску.
Не взглянув на гостей, Парабукин решительно устремился за дочерью.
— Куда, куда? — вскрикнула Ольга Ивановна.
Она стала ему на дороге, он оттолкнул её и сорвал край занавески.
— Удержите его, господа, удержите! — кричала Ольга Ивановна.
Она кинулась за ним.
Цветухин и Пастухов, раздвинув занавеску, молча глядели им вслед.
В комнате по-прежнему вычёсывала голову женщина. Она даже не шевельнулась. Оборванец, все так же раскинувшись, храпел под жилеткой.
Парабукин скрылся за дверью. Ольга Ивановна бежала между нар с криком:
— Помогите, господа! Он её прибьёт, он прибьёт девочку!.. Беги, Аночка, беги!
— Пойдём, — сказал Цветухин, — что же мы стоим?
— Спектакль, — отозвался Пастухов с усмешкой, больше похожей на угрюмость, — и мы смотрим, милый Егор, смотрим спектакль.
Как только Аночка расслышала, что её догоняет отец и что мать кричит «беги», она пихнула за щеку вынутый было полтинник, бросила на крыльцо Павлика и побежала. Она обогнула ночлежку и понеслась вверх по взвозу, притрагиваясь на бегу к заборам и стенам, как делают все дети.
Парабукин мчался по пятам. Лапти его гулко хлопали по подсохшей земле, синяя посконь штанов трепыхалась флагами сигнальщика, пыль клубилась позади. Он летел с такой прытью, будто от бега зависело все счастье жизни. С каждым шагом укорачивалось расстояние между ним и Аночкой, и он уже протянул руку, чтобы взять её, когда она, ухватившись за угол дома, стремглав повернула на другую улицу.
Рысак под синей сеткой, почуяв крепкие вожжи и прищелкиванье хозяйского языка, быстро догонял Парабукина. Придерживаясь за козлы, став на подножку, готовый бог знает к чему, свешивался с пролётки Цветухин. Его друг ни капли не терял из своего немного картинного достоинства, сидя ровно и прямо, и только по глазам его можно было бы видеть, что он с телесным удовольствием и досыта кормит, насыщает своё прожорливое любопытство. Два-три прохожих зазевались на бурное, хотя молчаливое происшествие. Убегающая от галаха девочка не очень привлекла бы к себе внимание, если бы не рысак с примечательными седоками, какие редко появлялись в этом малолюдном квартале.
Дом, мимо которого бежала Аночка, был городской школой, — тяжеловесное белёное здание с каменными заборами по бокам, откуда вымахивали ввысь три престарелых, едва распустившихся пирамидальных тополя.
У открытой калитки школы стоял юноша в двубортной куртке технического училища, надетой на белую ластиковую рубашку с золочёными пуговками по воротнику.
Увидев застращанную девочку и гнавшегося за ней крючника, он посторонился и показал на калитку. Аночка с разбегу юрко перескочила через порог во двор, а он сразу стал на прежнее место, загородив собой калитку.
Парабукин задыхался, голова его дрожала, кудри переливались на солнце спутанным клоком выгоревшего сена, полнощёкое бледное лицо лоснилось от пота.
— Пусти-ка, ты, техник, — выдохнул он, протягивая руку, чтобы убрать с пути нежданное препятствие.
Нельзя было в этот момент проявить нерешительность — так жаден был разгон, так кипело стремление Парабукина схватить почти настигнутую и вдруг ускользнувшую девчонку.
— Убери руки, — спокойно и негромко выговорил юноша.
— Ты кто такой?.. Распоряжаться…
— Я здесь живу.
— А мне черт с тобой… где ты живёшь… Пошёл с дороги… Это моя дочь… Что ты её прячешь?
— Все равно кто. Во двор я тебя не пущу.
Парабукин отставил назад ногу, вздёрнул рукав и замахнулся.
— Попробуй, — сказал юноша так же спокойно, только пожестче.
Жёсткость проступала во всем его крепком, уже по-мужски сложившемся теле. Он был невысок, даже приземист, из тех людей, которых зовут квадратными: угловато торчали его резкие плечи, круто выступали челюсти, прямые параллельные линии волос на лбу, бровей, рта, подбородка будто вычерчены были рейсфедером, и только взгляда, может быть, коснулась живописная кисть, тронув его горячей тёмной желтизной. Он не двигался, уткнув кулаки в пояс, закрывая калитку растопыренными локтями, и в поджаром, сухом его устое видно было, что его нелегко сдвинуть с места.
Парабукин опустил руку.
— Откуда ты такой, сатаненок!
Извозчик осаживал не успевшего распалиться подтанцовывающего рысака. Цветухин соскочил на тротуар.
— Сколько вас против одного? — с презрением метнул на него взгляд Парабукин. Он все ещё не мог отдышаться. С нетерпением, злыми рывками он раскатал засученный рукав, словно объявляя капитуляцию.
— Скандал не состоялся, — проговорил Цветухин. — Стыдно всё-таки отцу запугивать ребёнка. Так я думаю.
— Позвольте мне, господин актёр, наплевать, как вы думаете, — ответил Парабукин, вытирая рукавом лицо и в то же время делая нечто вроде книксена. — Другого полтинника вы мне не пожертвуете, нет? Или, может, пожертвуете? Похмелиться человеку надо? Требуется, спрашиваю, похмелиться, а?
— Видите вон голубой дом, — спросил неожиданно Цветухин, — вон, угловой, в конце квартала?
— Это Мешкова-то?
— Не знаю чей…
— Я-то знаю: Мешкова, нашего хозяина, которому ночлежка принадлежит.
— Ну, вот рядом флигелёк в два окошечка. Зайдите сейчас туда, я дам опохмелиться.
— Это что же… на самом деле?.. Или шутите?
— Ступайте, мы сейчас туда подъедем.
Улыбается ведь иногда человеку фортуна, и, пожалуй, как раз когда он меньше всего может рассчитывать на улыбку! Эта надежда бесхитростно осветила лицо Парабукина, и, глянув на молодого человека, он махнул рукой снова вполне благодушно.
— Повезло тебе, техник, благодари бога.
— Вот что я благодарю, — сказал юноша и оторвал от пояса кулаки.
Цветухин, распахивая накидку, шагнул к нему.
— А я хочу отблагодарить вас за смелый поступок. Я Цветухин.
— Извеков, Кирилл.
В рукопожатии они ощутили сильную хватку пальцев друг друга и мгновенно померились выдержкой.
— Ого, — улыбнулся Цветухин, — вы что, гимнастикой занимаетесь?
— Немножко… Я вас узнал, — вдруг покраснел Кирилл.
— Да? — полуспросил Егор Павлович с тем мимолётным, по виду искренним недоумением, с каким актёры дивятся своей известности и которое должно означать — что же в них, в актёрах, находят столь замечательного, что все их знают? — Вы поберегите девчоночку, покуда ей угрожает родитель, — с деликатностью переменил он разговор. — Славная девчоночка, правда?
— Я отведу её к нам. У меня мать здесь учительницей.
Они распрощались таким же стойким мужским рукопожатием, и Кирилл с увлечением посмотрел вслед пролётке, пока она отъезжала к мешковскому дому. Потом он вошёл во двор.
У забора, в жёсткой заросли акаций, сидела на земле Аночка. Обхватив колени и положив на них голову, она неподвижно смотрела на Кирилла. Грусть и любопытство больших глаз делали её взор ещё тяжелее.
— Что, испугалась?
— Нет, — ответила Аночка. — Папа ведь меня не бьёт больно. Он добрый. Он только постращает.
