Вольферля же интересовало другое. Пчелы жужжали над головой, и он пытался понять, о чем они разговаривают. Стрекотали кузнечики, и ему хотелось подражать их стрекоту. Он услыхал пение малиновки и с наслаждением внимал ему. Когда же в горах поплыл, повторяясь и нарастая, колокольный звон, он забыл обо всем. Вольферль стал покачиваться в такт взад и вперед, взад и вперед.
– Что ты слышишь? – с нежностью спросил его Папа. Колокола – как чудесен их звон! Динь-дон, динь-дон.
Совсем как колыбельная песенка Мамы, от которой у него сладко замирало сердце.
– Нравится тебе? Он кивнул.
– Это музыка.
Вольферль не знал, что такое музыка, но у Папы был очень довольный вид, и он снова кивнул. Его смышленость была немедленно вознаграждена: Папа обнял его и крепко поцеловал, от чего Вольферлю стало совсем радостно. Он тоже любит музыку – так же крепко, как Папу, только он пока еще не знает, что это такое.
С тех пор музыка заполнила все дни Вольферля. Папа, когда мог, работал дома. Дома он давал частные уроки игры на скрипке, сочинял музыку, исполнял вместе с приятелями трио и квартеты и, наконец, учил Наннерль, которая занималась музыкой каждый день.
Теперь, поскольку Вольферль научился ходить самостоятельно, он тоже ковылял в музыкальную комнату и часами слушал, усаживаясь иногда прямо на пол под клавесином.
Папа убеждал себя – нет ничего удивительного в том, что ребенка привлекают звуки клавесина, многие дети вели бы себя точно так же, – но все же был доволен. Он привык, что ребенок сидит рядом в уголке или под клавесином и сосредоточенно слушает. Присутствие Вольферля заставляло его играть особенно старательно, ему хотелось, чтобы сын слушал музыку в лучшем исполнении. Но когда он попытался научить ребенка произнести слово «клавесин», тот не проявил никакого интереса. Вольферль не знал, как сказать Папе, что каждый раз, слушая игру на этом ящике, он испытывает чудесное волнение.
Как-то вечером Папа играл такую прелестную музыку, что Вольферль не вытерпел. Он должен удержать эту мелодию в себе. Когда Папа кончил играть, Вольферль стал тихонько напевать мелодию. Какие приятные звуки! Ему не хотелось ложиться спать. В кроватке было так скучно. Он не мог заснуть, пока не вспомнил всю мелодию до конца и только тогда, продолжая напевать ее в уме, довольный, уснул. Утром, вспомнив мелодию, которую напевал ночью, мальчик несказанно обрадовался. Ему казалось, что эта музыка может унести его куда угодно, стоит только пожелать.
Мальчику понравилось мурлыкать себе под нос и имитировать всевозможные звуки – это стало его любимой игрой. Он подражал лаю их домашней собаки, мяуканью кота, щебету канарейки, журчанью воды в фонтане на Лохельплац. Вольферлю нравилось повторять звуки, и он часто это делал.
И еще он любил смеяться. Это была самая простая игра. Когда он был послушным мальчиком, Мама смеялась, и Пана тоже, и он смеялся вместе с ними. Иногда к ним присоединялась и Наннерль, но ему не нравился ее смех: мамин был нежным и ласковым, папин – глубоким и басовитым, а Наннерль смеялась тоненько и пронзительно. И все же, когда они смеялись все вместе, было так приятно, что все его существо наполнялось любовью.
За несколько дней до того, как Вольферлю исполнилось три года, он проснулся от певучих звуков сонаты, которую Папа играл на клавесине. Восхищенный, не в силах устоять против волшебной музыки, он выбрался из кроватки и побежал в музыкальную комнату. Для него это было рискованное путешествие – он еще нетвердо держался на ногах, – по ведь нужно расслышан, музыку как следует. Мама с Папой и но заметили, как мальчик очутился у клавесина. Он потянулся к клавишам, чтобы коснуться их, но не достал.
Маму рассмешил этот порыв ребенка, а Папа рассердился. Папа и сам подумывал учить Вольферля играть па клавесине, но убеждал себя, что ребенок слишком мал, слишком неразумен. А теперь Вольферль оказался еще и непослушным мальчиком, чего он, как глава немецкой семьи, допустить не мог.
Оп велел Маме немедленно уложить ребенка в постель, и, когда Мама увела Вольферля, Папа захлопнул за ними дверь. На мгновение Вольферль почувствовал неприязнь к Папе. По не заплакал, хотя стук двери болью отозвался в сердце.
Когда все затихло, он осторожно вылез из кроватки, прокрался к двери, прижался к ней ухом и стал слушать. И, поняв, что это та же музыка, что и прежде, весь обратился в слух.
Когда часом позже Мама тихонько приоткрыла дверь, чтобы взглянуть на Вольферля, он сидел, привалившись к двери, и крепко спал. Она стала укладывать его в кроватку, и тут в комнату вошел Папа. Папа больше не сердился. На губах ребенка играла блаженная улыбка, словно ему снился какой-то удивительно приятный сон. И тут Папа вдруг понял – в этом спящем ребенке заключены все их надежды. Он горячо поцеловал его, но Вольферль даже не шелохнулся.
На следующее утро Вольферль ничего не помнил, кроме музыки. И когда оказалось, что он может напеть мелодию, его восторгу но было предела. Он повторил ее несколько раз, а потом стал пробовать на разные лады – это тоже было удивительно весело.
Леопольд рассказал своим друзьям, как Вольферль боролся со сном, чтобы послушать музыку Скарлатти-младшего, но ему никто не поверил.
Аббат Буллннгер сказал: – Он не спал просто потому, что не хотел ложиться, обычные детские капризы.
Доктор Баризани заявил, что, если мальчик будет так поздно ложиться, это пагубно отразится на его здоровье. Леопольд возразил – Вольферль не болел ни одной серьезной болезнью.
– Не болел, так заболеет, – ответил доктор. Господин Шахтнер оказался еще большим скептиком.
– Вы, пожалуй, скажете, что ребенок знал, чью музыку слушает.
– Этого я не скажу, – возразил Леопольд. – Но он понимал, что музыка хорошая.
– Просто ему правится все новое. Как всем детям.
Леопольд промолчал. Он сам предложил придворному трубачу встретиться в «Музыканте» – маленькой зальцбургской таверне, где обычно собирались музыканты, по теперь усомнился, стоило ли это делать. Скептицизм друга удивил и обескуражил его. Леопольд не ждал такого от Шахтнера; Андреасу Шахтнеру, темповолосому стройному баварцу, обладавшему острым умом, было всего двадцать семь лет. Они быстро подружились, так как трубач был к тому же хорошим скрипачом, неплохим поэтом и отменно знал литературу – качества, которые Леопольд ценил в людях. Поэтому он вновь попытался объяснить, что именно чувствует в Вольферле.
– Когда я сажусь за клавесин, он всегда тут же, рядом, и ни за что не хочет идти в кроватку.
– Может, ему надоела кроватка. Поэтому он и готов слушать музыку. Между прочим, Леопольд, вас очень порицают за отзыв о нашей музыке, который вы дали берлинскому издателю Марпургу.
– Кто порицает – итальянцы при дворе его светлости?
– Не одни только итальянцы. Быть может, вам не стоит столь откровенно показывать, что вы стремитесь стать капельмейстером здесь или где бы то ни было.
– Может, мне к тому же следует возносить хвалу небу за то, что я в поте лица зарабатываю четыреста гульденов в год как помощник капельмейстера, да еще несколько гульденов, если архиепископу придется по душе музыка, которую я сочиняю для его собора? Вы не хуже моего знаете, что мне платят гроши.
– Никто вас не осуждает за то, что вы хотите улучшить свое положение. Только не надо это делать в ущерб другим.
Леопольду очень хотелось ответить в пренебрежительном тоне, но Шахтнер был из тех, кто мог настроить против него архиепископа. Легко сказать: «Ното proponit, Deus disponit»[1], на деле судьба каждого музыканта в Зальцбурге полностью зависит от его светлости. Леопольд спросил:
– А вы читали, что я написал для Марпурга?
– Нет.
И все же у Шахтнера есть на этот счет свое мнение, раздраженно подумал Леопольд, у каждого есть свое мнение обо всем, даже о Вольферле.
– Но я слыхал, в статье говорится в основном о ваших заслугах, Леопольд.
– Я вам покажу. Приходите завтра обедать, а заодно почитаете статью, которую я написал для журнала Марпурга.
– Хорошо. Не сомневаюсь, она столь же интересна, как ваша «Скрипичная школа».
– Мою книгу тоже ругают?
– Нет, что вы! Наоборот, говорят, что ее издание делает Зальцбургу честь.
– Не потому ли, что я посвятил ее архиепископу?
– Потому, что она написана со знанием дела. Я прочел книгу, как только она вышла. Давая уроки игры на скрипке, я неизменно руководствуюсь ею.
Леопольд не поверил. В порыве отчаяния он подумал, что проще, пожалуй, махнуть на все рукой, раз уж обстоятельства складываются против него. Но ведь Вольферль совсем другой, Вольферль должен быть другим. Нет, Леопольд никому не даст убить свою мечту. Он начнет обучать сына музыке, как только тот немного подрастет, может, года через два.
– Сколько сейчас Вольферлю? – спросил Шахтнер.
– Около трех лет.