— Что, жаль стало пленного? — усмехнулся Чуйков.
— Нет. Скажу вам честно, как на духу, я вообще не сторонник расстрела пленных, хотя отдавал по своей армии жесткие приказы, — пояснил бывший фельдмаршал. — И потом, я ценил людей мужественных и стойких, даже если это были мои враги. Таким мне показался и пленный танкист. Когда генерал Шмидт объявил ему о расстреле, он и слова не обронил, не начал просить о пощаде, как не раз случалось с другими русскими пленными, он лишь так сжал зубы, что скулы у него побелели. Сразу было видно, этот танкист волевой человек. К тому же я сам танкист, и два моих сына были танкистами, о чем я уже говорил вам. Позже, когда мы уже были в плену, генерал Шмидт съехидничал: мол, когда-то пощадил коммуниста, а здесь вся охрана лагеря коммунисты, так что они нам покажут, где раки зимуют.
А вообще-то генерал Шмидт весьма плохо вел себя в плену: грубил персоналу, выкрикивал неоднократно «хайль Гитлер», и, если бы не мое заступничество, начальник лагеря под любым предлогом ликвидировал бы его. Правда, начальником штаба Шмидт был грамотным, на фронте четко ставил соединениям боевые задачи, кажется, я ни разу его не поправил и все документы, подготовленные им, подписывал. Что было, то было…
Матильда между тем накрыла стол, о чем сообщила хозяину, и тот пригласил Чуйкова вместе с ним выпить «за фройндшафт».
— Ну что же, с удовольствием, — согласился Чуйков. — Пусть у нашей дружбы вырастают сильные крылья.
Когда они сели за стол, Чуйков увидел бутылку шнапса, хотя был не прочь выпить родной водки или коньяка. Словно угадав его мысли, Паулюс сказал, что на фронте, под Сталинградом, он пробовал коньяк армянского производства.
— Такая вкуснятина, что до сих пор помню, — улыбнулся Паулюс. — Но такого коньяка у меня нет, Василий Иванович, — грустно добавил он.
— У вас, Фридрих, нет, зато у меня есть!
Чуйков кивнул переводчику. Тот мигом сообразил и принес из машины объемистый пакет. В нем были коньяк, русская водка, консервы, шоколад, другие сладости. Паулюс, глядя на все это роскошество, растерянно моргал.
— Василий Иванович, мне, право, неудобно, я пригласил вас в гости и должен накрыть стол, а не наоборот.
Голос у Паулюса дрожал, и по выражению его лица было видно, что чувствовал он себя неловко. Чуйков поспешил выручить его.
— Мы, русские, очень гостеприимны, Фридрих, и приходим в гости не с пустыми руками, — усмехнулся он. — Здесь пара бутылок коньяка, одну разопьем, а вторую оставлю вам, так сказать, в качестве лечебного фактора.
Генерал открыл бутылку коньяка и наполнил рюмки себе и хозяину.
— Выпьем за дружбу! — предложил тост Чуйков. — И чтобы больше не было войны, а русские и немцы простили друг другу прежние обиды!
— И чтобы на немецкой земле больше не было места фашизму, — добавил бывший фельдмаршал.
После выпитого беседа оживилась. Матильда принесла горячие сосиски, жареную картошку и, улыбаясь, сказала Чуйкову:
— Имеется русское сало — откушаете?
— Никак нет, свою норму сала я давно выбрал!
— А я немного отведаю. — Паулюс взял нож и отрезал себе ломтик. — Жаль, что когда в развалинах Сталинграда мы умирали от голода, то единственной радостью была вареная конина.
Он взглянул на гостя и увидел, что тот о чем-то глубоко задумался. Хотел спросить, что того волнует, а Чуйков заговорил сам:
— Там, под Сталинградом, один ваш приказ, Фридрих, вызвал в моей душе бурю негодования.
— Какой такой приказ, генерал?
— В ноябре сорок второго после присвоения вам звания генерал-полковника вы немедля сообщили войскам о том, что русские мучают и зверски убивают пленных. — Чуйков сделал паузу, ожидая, что ответит бывший фельдмаршал. — Даже взятый нами в плен немецкий офицер, у которого при себе оказалась копия вашего приказа, заявил, что это намеренная ложь.
— Пленный был прав, — согласился Паулюс. — Я не хотел, чтобы мои солдаты и офицеры добровольно сдавались в плен. Зимой, когда армия попала в котел, нам стало очень тяжело. Голод, холод — и солдаты начали поднимать руки вверх целыми группами. Необходимо было срочно принять какие-то меры, и мы с генералом Шмидтом сочинили такой приказ.
Чуйков, однако, иронически заметил:
— Мы же решили, что вы захотели этим приказом объявить о том, что фюрер повысил вас в чине.
Паулюс согласно кашлянул:
— Конечно, была и такая мысль… — Он замолчал, задумался. Потом поднялся, прошелся по комнате и снова сел. — Знаете, в тридцатые годы я был преподавателем военной академии Генштаба в Берлине, читал лекции по тактике и военным операциям. Среди моих слушателей были ваши тогдашние начальники: Егоров, Белов, Яковенко, военный атташе при посольстве СССР в Берлине. Неоднократно общался с вашим послом Яковом Сурицей, даже был знаком с его семьей. Меня не раз приглашали в советское посольство. Как видите, кое-какие услуги я тогда оказал Советскому Союзу.
— А когда вы стали генералом? — спросил Чуйков.
— В январе 1939 года. Тогда же меня назначили начальником штаба 10-й армии. Позже ее переименовали в 6-ю армию, ею командовал фельдмаршал Рейхенау, с которым у меня были вполне дружеские отношения. А если выразить свою мысль точнее — это был мой наставник. У него я многому научился. Не сочтите это бахвальством, но Рейхенау очень ценил меня. Видимо, я был неплохим начальником штаба. В хорошем настроении он говорил мне: «Фридрих, быть тебе фельдмаршалом!» И я был буквально потрясен, когда Вальтер Рейхенау скоропостижно скончался в январе 1942 года под Полтавой.
— После этого вы возглавили 6-ю армию?
— Да. Случилось это 20 января 1942 года, — уточнил Паулюс. — Я, конечно, был рад повышению по службе, но большую радость пережил в октябре 1953 года, когда начальник лагеря, в котором я находился, объявил мне, что от Главнокомандующего советскими войсками в Берлине генерала армии Чуйкова получено сообщение о том, что правительство ГДР согласно принять меня на родине. Для фельдмаршала Паулюса, говорилось в вашей телеграмме, подготовлена вилла в районе Дрездена. Мне даже предлагалась работа в качестве лектора по военным вопросам в Высшей школе полиции в Дрездене, разумеется, если я этого захочу. Вы не представляете, Василий Иванович, как я был рад: наконец-то поеду домой! Ведь целых десять лет я обретался в плену!..
— Я помню эту телеграмму, — улыбнулся Чуйков. — Мне тогда пришлось переговорить с премьер-министром ГДР Отто Гротеволем, и он сказал мне: «Пусть Паулюс возвращается, будет ему и жилье, и работа. Он теперь уже не тот преданный вассал, который верно служил Гитлеру и был одним из составителей плана «Барбаросса»…»
— Что было, то было, — бросил реплику бывший фельдмаршал.
— После этого разговора я и послал в Москву свое предложение относительно вас, Фридрих. А через него смог встретить вас на вокзале в Берлине. Помню, что министр внутренних дел Штоф первым пожал вам руКу. Он вас и сейчас опекает?
— Он приглашал меня в свое ведомство, когда я устраивался на работу, — ответил Паулюс. — Помог мне, но сейчас мы редко с ним встречаемся. — Он улыбнулся. — А вообще-то мне страшно везет на больших людей. Перед отъездом из СССР, год тому назад, меня пригласил к себе на дачу там же, в Москве, Вальтер Ульбрихт, и мы откровенно о многом переговорили. Я понял, что мой отъезд на родину его радует. В Берлине на второй день после приезда меня пригласил к себе домой Отто Гротеволь, добрейшей души человек и умница. Когда я был в плену, мне очень хотелось повидать вашего вождя Сталина, но увы!.. Правда, в честь его семидесятилетия я через генерала Кобулова послал ему поздравление, в котором пожелал доброго здоровья и дальнейших успехов в его неустанной работе на благо мира. Не знаю, сообщили ли ему о нем…
«Путь от Сталинграда до этого поздравления для нас нелегок, — телеграфировали Сталину фельдмаршал Паулюс и генерал-лейтенант Роль Бамлер. — Тем более Вы можете быть уверены, что мы и после возвращения на родину приложим все наши силы, чтобы путем укрепления германо-советской дружбы помочь достижению Вашей великой цели — мира для всего человечества» [1].
Паулюс взглянул на Чуйкова.
— Даже о смерти моей любимой жены я узнал от вас, Василий Иванович, — сказал он после скорбного вздоха. — Из Берлина в Москву вы прислали рапорт и доложили, что она будет похоронена в городе Баден-Бадене. Когда лагерное начальство уведомило меня об этом, я понял: Чуйков не только талантливый генерал, но и чуткий к чужому горю человек.
Василий Иванович поспешил возразить:
— Фридрих, я самый обыкновенный русский. Война была беспощадной, бои под Сталинградом тяжелые, но они не ожесточили меня. А вот вы совершили настоящий подвиг, когда с трибуны Нюрнбергского суда заявили о лживости сфабрикованной нацистами легенды о «превентивном» характере нападения на Советский Союз. Да, это была явная, открытая агрессия, и трибунал это признал. Наверное, когда вы, Фридрих, обличали в преступлениях фашистских главарей, они были возмущены вашим вероломством в кавычках.
