Наконец после долгих споров решили не обижать никого. Мусульмане собрались во дворе Хасан-муллы, язычники пошли к горе Цей-Лом. Братья тоже разделились. Гарак пошел просить милости у бога солнца и, стоя в толпе людей, обнаживших головы, за каждым словом жреца, воздевавшего руки к небу, вместе со всеми исступленно повторял:
— Гелой! Голой![12]
А Туре, снедаемый мыслью о том, что допустил святотатство, отослав оленьи рога языческому богу, поволок бычка во двор Хасан-муллы и сам зарезал его в жертву великому Аллаху.
Но ни в этот день, ни ночью дождь не перестал… На рассвете аул проснулся от страшного вопля. «Наводнение! Сносит землю!» — кричал кто-то, пробегая мимо башен. «Наводнение! Наводнение!» — понеслось от жилья к жилью. Захлопали двери, заметались горцы, дико залаяли, залились растревоженные псы. Люди, кто с топором, кто с деревянной лопатой, устремились к земле. Когда они прибежали к пашням, там, казалось, не изменилось ничего. Вековечная Цей-Лом стояла яркая и чистая, вымытая дождем. Только вершину ее скрывали тучи. Серые осыпи по-прежнему лежали на своих местах, и, лишь приглядевшись к земле, можно было понять, какое бедствие угрожает людям. Едва заметные для глаза струйки воды промывали поля, вынося из них чернозем.
Нужно было что-то делать.
— Нарезайте борозды! — закричал Турс, покрывая шум непогоды.
И люди ринулись к земле. Чем попало начали они копать вдоль и поперек неглубокие канавки, в которые тотчас же устремлялась вода. Появились быки с сохами. Мокрые от дождя люди шаг за шагом избавляли землю от нависшей угрозы. Однако дождь уже успел причинить зло. О хорошем урожае нечего было и думать, но хоть сам-два можно было надеяться собрать.
Земли Турса и Гарака находились рядом. Турс сразу заметил испуг, мелькнувший в глазах брата, и слезы Докки. Доули он не позволил идти сюда. И, даже не посмотрев на свой участок, он кинулся помогать Гараку. Тот с отчаянием бил топором борозды, а Турс спокойно подхватывал на лопату бурый щебень и аккуратно откладывал его в сторону. Работали братья дружно — только Гарак торопливо, а Турс размеренно, как вол. Вскоре на земле Гарака вода побежала по проложенным для нее дорожкам. Тогда братья перешли к Турсу.
С разных сторон доносились возбужденные голоса: люди понукали упряжки, ругали нерасторопных, звали на помощь…
Народ боролся за свое будущее, за свою жизнь.
А дождь лил и лил, и казалось, ему не будет конца.
Вдруг люди замерли. Зловещий, все нарастающий рокот заполнил ущелье. Что это? Рушатся небеса или горы тронулись с места?
— Им![13] — крикнул Гарак.
Он смотрел на гору, и его глаза наполнились смертельным страхом. Люди, увлекая за собой животных, кинулись из лощины, бросив на произвол дикой природы старинные земли рода Эги.
Турс оглянулся. С крутого склона горы прямо на него стеной шел поток жидкой грязи и валунов. Он все сметал на своем пути, все поглощал. Земля дрожала. А в воздухе стоял грохот.
— Сюда! — завопил брату Гарак и кинулся к скале Сеска-Солсы.
Но Турс не услышал его. Он впился глазом в надвигавшийся вал, будто хотел остановить его. Суконная накидка свалилась с него, обнажив по пояс. Он поднял над головой огромные кулаки, в ярости напряг могучие мышцы и, застонав, как зверь, кинулся навстречу потоку. Бессмысленная, тупая сила стихии и великая сила жизни шли друг на друга…
Гарак оглянулся… Казалось, для Турса не было уже спасения. Ужас исказил лицо Гарака. Он кинулся назад, схватил брата за руку и с нечеловеческим усилием потянул за собой.
Когда по каменным уступам он втащил его на вершину скалы и, задохнувшись, свалился вместе с ним, серый, клокочущий поток промчался мимо, дробя валуны и обдавая подножие скалы черной грязью.
Турс поднялся, подошел к краю обрыва, посмотрел вниз. Земли его больше не было. Слава Аллаху, только его земли. Все остальные поля, даже площадки Гарака, остались в стороне.
— Эй! — торжествующе закричал он обессилевшему потоку, как живому. — Ты нам ничего не сделал! — И его раскатистый смех повторили говорящие камни Цей-Лома.
Шатаясь, поднялся и подошел к нему Гарак.
— Живы! Живы! — донеслись голоса снизу. И Гарак на людях обнял брата.
Во второй половине дня дождь стих и горы очистились. Люди трудились на своих полях дотемна. Одни восстанавливали стены, подпиравшие террасы, другие продолжали разбрасывать навоз, а пострадавшие возили землю из леса, что был на противоположном склоне. Ко многим из соседних аулов пришла на выручку родня.
Каждому можно было чем-то помочь. Но только не Турсу. Его террасы были полностью сровнены со склоном и занесены глубоким слоем песка и камня. Здесь просто нечего было делать.
Турс целый день трудился на участке брата. Он распорядился привезти сюда остаток навоза. А Гарак был весел и работал как никогда. Он сегодня впервые узнал, что значит потерять брата и снова найти его. Он понимал, что земля у них общая, отцовская, и поделили они ее сами. Знал, что теперь надо будет обеим семьям кормиться вот с этого оставшегося клочка И нее же Гарак был рад. А Докки не могла подавить в себе чувства досады за то, что придется бедствовать, так как урожая с земли им самим хватило только на три месяца и хлеб приходилось выменивать на скотину. А что же будет теперь?.. Бедность убьет их. Слезы застилали глаза. Беда — для всех беда. А для бедняка — она вдвойне.
Но их ждала иная судьба.
Домой братья и Докки пришли поздно. Турс был усталый, но спокойный. Он увидел заплаканные глаза жены и тихо сказал:
— Не будем раньше срока справлять поминки. Аллах всемогущ. Здесь он у нас взял, — значит, где-то отдаст. Грех отчаиваться, грех роптать… Так говорит Хасан-мулла. У меня есть еще руки. Покуда я жив, вы не останетесь без ничего…
Доули виновато улыбнулась:
— Да разве я о том! Я счастлива, что ты остался. Не знаю, кому и молиться за это!
— И я не знаю… — помолчав, неожиданно ответил Турс и, подумав, добавил: — Только, ее ш уж так хорошо, что я остался, за это благодари Гарака.
После ужина он смял со стены чондыр[14], уселся на нары, долго настраивал волосяные струны и наконец повел смычком.
Он играл старинную горскую мелодию, протяжную и грустную, как долгие зимние сумерки, как жизнь человека, у которого сверху недоступное синее небо, снизу серый камень, а кругом дикие силы природы.
Тихо вошел Гарак. Постояв, приблизился к очагу, опустился на низенькую скамейку. Доули поднялась ему навстречу и снова села на пол, продолжая перебирать шерсть. Немного погодя, незаметно вошла и остановилась у дверей Докки. Турс, казалось, никого не видел. В очаге легким бездымным пламенем теплился огонек. Над светильником по бревнам потолка тонкая струйка копоти чертила ровные круги. Стены словно раздвинулись, исчезли, и вместо них сама ночь, темная и тяжелая, встала вокруг людей. Пели струны. И Турс, думая вслух, пел тихим, глубоким голосом:
— Отчего вы, горные реки, седые?
— Мы от вечной боли в боках седые.
— Отчего ж ты, птица в небе, седая?
— И ответил орел:
— В облаках летаю.
— Отчего же вы, горы отцов, седые?
— Мы от горя и доли твоей седые….
Горы, горы мои, колыбель вы и мать родная!.. А у матери доля — всегда седая…
Голос Турса умолк, а струны все пели. Женских лиц почти не было видно. Бежали мысли, бежали слезы. Мысли у каждой разные, слезы — одни, женские. Гарак надвинул папаху на лоб, поправил костер. Огонек вырвался на волю, заиграл веселым язычком, осветил, словно поджег, его смуглое лицо.
Туре перестал играть, задумался, глядя на освещенное, негасимое пламя родного очага. Когда и кто зажег его для них? И что станет теперь с его потомками, для которых он сохранил этот свет и это тепло? Сумеют ли они оставить его огонь тем, кто придет сюда следом за ними?
— На нас навалилась беда. — Голос Турса зазвучал так неожиданно и громко, что женщины повернулись к нему со страхом. — В доме я старший. Моя забота — думать о всех. Землю отцов, которая осталась у нас, я поручаю тебе. — Он обращался к брату.
Гарак встал.
— Вас она кормила и будет кормить. А о нас не думайте. Завтра с Богом — пахать!..
— Нам двоим не был тесен материнский живот. Не был узким этот кров наших предков. И то, что родит наша земля, должно быть общим. Кто же я, по-твоему? — почти с гневом возразил брату Гарак. Он был слабее и меньше Турса, но сейчас он всем казался огромным и сильным.
Турсу было радостно, что у Гарака такое родное сердце. Стоя у двери, Докки проклинала себя в душе за мысли, которые мучили ее сегодня, когда на пашне по-хозяйски трудился Турс.
— За кого ты нас принимаешь? — воскликнула она. Голос ее сорвался, и она убежала за перегородку.
— За своих! — крикнул ей Турс. — И поэтому будет так, как я говорю, пока я здесь старший! — добавил он строго. — А слезы будете лить там, где им место! — С этими словами он повел смычком, и чондыр откликнулся веселым плясовым мотивом.
