Атаман по кличке Шармант был в камере полновластным диктатором. Он слушал, слушал Мариана Лучевского и вдруг, рассвирепев, процедил сквозь зубы:
— Заткнись! Вора не сделаешь политическим, он политики не признает…
Прерывистый стук в стенку заставил всех прислушаться. Прислушивался и Мариан, хотя не знал языка тюремного «телеграфа».
Внезапно он увидел, что все взгляды устремлены на него. Чем вызвано это всеобщее внимание к его, Марнана, личности? Переводил вопросительный взгляд с одного лица на другое. Но все смотрели холодно, враждебно.
Стук прекратился.
— Что такое? — наконец спросил Лучевский у стоящего рядом Ямара. Тот хотел ответить, но, робко взглянув на атамана, отошел.
— Гунцвот! [14] — вспыхнул Шармант и отвернулся от Лучевского.
И до самого отбоя никто даже не посмотрел в сторону Мариана.
«Что случилось? — недоумевал Мариан. — Почему Ямар и Туз, которые две ночи подряд спали со мной рядом на нижних нарах, улеглись на полу под дверью? Может, атаман боится, что я из них политических сделаю?»
У человека с чистой совестью сон крепок, и Лучевский уснул спокойно. Откуда мог он знать, что бандиты вынесли ему смертный приговор? Что это был один из методов Вайцеля избавляться от мешающих ему политических узников?
Утро следующего дня ознаменовалось в тюрьме двумя событиями. «Телеграф» разнес по всем камерам весть, что якобы доктор из девятнадцатой камеры загипнотизировал подсунутого ему «тайняка» и тот, выскочив из камеры во время раздачи кофе, помчался по коридору, истерически выкрикивая: «Я собака! Я собака!»
Надзиратели в первую минуту растерялись, но, сообразив, что арестант из девятнадцатой спятил, бросились его ловить.
Ненависть к провокаторам и агентам полиции была настолько велика, что никто из заключенных не усомнился в возможности происшедшего. Наоборот, это известие, переходя из камеры в камеру, обрастало новыми деталями и подробностями. Доктор-гипнотизер стал героем дня. Хохот гремел во всех камерах. Смеялись и в камере сорок один «А». Только один Стахур был мрачен.
Еще не утихло веселье, как «телеграф» снова припое лаконичное известие: повесился «сыпак» Мариан Лучевский.
Веселое настроение не омрачилось. Узники острили:
— Сегодня — день казни тайников и сыпаков!
— Начальник тюрьмы объявит сегодняшний день днем траура…
— Собаке — собачья смерть! — сплюнул Стахур.
Ранняя весна во Львове чаще всего неприветлива. Тучи опускаются настолько низко, что остроконечные крыши домов, башни и шпили костелов тонут в густом тумане, а Святоюрский собор на горе вовсе исчезает во мгле.
Как озлобленное живое существо, по узким неровным улицам носится ветер, срывая котелки и цилиндры с прохожих, пронизывает холодом нищих, едва прикрытых жалкими лохмотьями, грохочет железными вывесками, раскачивают огромные ключи повешенные у входов в слесарные мастерские, или деревянные сапоги и башмаки около дверей сапожных мастерских и магазинов.
Бывает, что целыми днями льет дождь. И хотя обитатели подвалов радуются весне, как празднику, в такие дни они проклинают ее, спасая имущество от наводнения, а детей от простуды.
В один из таких дождливых мартовских дней Ивана Франко выпустили из тюрьмы.
Вайцель упорно пытался связать деятельность социалистов с пожаром на нефтяном промысле барона Рауха и Калиновского. Тогда неизбежен новый громкий процесс, а вслед за ним — заключение Ивана Франко и его сообщников.
Закинутые Вайцелем сети не принесли желаемого результата. И он вынужден был отказаться от бредовой мысли обвинить социалистов в причастности к бориславскому пожару.
Вскоре освободили Степана Стахура, Богдана Ясеня, Любомира Кинаша и остальных бориславских рабочих, кроме Андрея Большака. Его осудили на три года, и он умер в тюрьме.
Ничто, ничто не забыто из того карнавального вечера, когда в аллеях парка царило неистовое веселье. Длинная цепь людей в фантастических костюмах и масках, мчавшихся в галопе, подхватила Анну и понесла. В смехе, шуме голосов потонул голос матери. Что она прокричала? Нет, Анна не расслышала ни слова… Только на главной аллее, расцвеченной пестрыми воздушными шарами, цепь рук разорвалась, и Анна, едва не упав, натолкнулась на подхватившего ее Ярослава Руденко. В толчке их лица соприкоснулись…
— Извините… — краснея и смущаясь, отпрянула Анна. — Благодарю вас…
Одна секунда — это так мало! Но позже они признаются, что это случилось именно в эту секунду…
— Нет, не уходите, — поспешно сказала Ружена, полногрудая чешка с лукавинкой в глазах. Это жена Франтишека Модрачека, друга Ярослава Руденко. — Давайте знакомиться…
— Вы не подарите своему спасителю один вальс? — спросил Франтишек Модрачек, кивнув на Руденко, который никак не мог оправиться от смущения.
Ружена лукаво улыбается, глядя на мужа. Конечно, бас Франтишека у кого хочешь вызовет удивление: такой с виду щупленький молодой человек — и такой богатырский голос!
— Да, конечно… Но я где-то здесь потеряла маму…
Тут они все бросаются на поиски. Не находят. Провожают Анну в район Градчан. Затем стоят у ее дома, слушая волшебную музыку колоколов Лоретти…
Пражский мост через томную, глубокую Влтаву — место первых свиданий Руденко с Липой. Мост не только соединял два любящих сердца, он соединял два разных города, составляющих Прагу. Новый его построил Карл IV в 1348 году — и старый, очень древний, с мрачными зубцами укреплений, старинными зданиями.
…И вот Анна снова в городе, который Ружена и Франтишек влюбленно называют «нашей златой Прагой».
Радость встречи омрачается тем, что на вокзал не пришел большой друг Ярослава — доктор Ванек. Оказывается, он уехал по делам партии, давно уже должен был вернуться, но… как в воду канул!
Живет Лина у Модрачеков. Они и слушать не хотят, чтобы Анна где-то сияла комнату. Детей у них пока нет, а Ружена так полюбила Славика, что шутя грозится:
— И вовсе отберу мальчугана!
По рекомендации Модрачека редакция газеты «Народни листи» время от времени поручает Анне делать переводы с немецкого, русского, польского языков. Но основной заработок — частные уроки.
Бывает, Анна очень устает, а нанять фиакр, чтобы добраться домой — это уже транжирство! Тогда она присядет на скамью в каком-нибудь скверике и под шелест густолистых каштанов мысленно делится с Ярославом событиями прожитого дня…
Вайцель вызвал к себе агента, выследившего доктора Ванека, и раздраженно сказал:
— Фантазия — дар божий, но не следует злоупотреблять ею. Вы рискуете прослыть глупцом.
В тот же день из-за отсутствия доказательств для обвинения чеха выпустили из тюрьмы.
Рисковать было нельзя. Поэтому доктор Ванек так и не встретился с Иваном Франко и его друзьями. Прямо из тюрьмы он направился на вокзал. В Праге доктора Ване-ка ожидали не только товарищи по борьбе, но и десятки пациентов.
Злата Прага встретила доктора Ванека нежным дыханием цветущих каштанов. Он не поехал прямо с вокзала к себе домой, тем более не зашел к другу и соратнику Франтишеку Модрачеку, жившему возле вокзала. И, конечно, не очарование весеннего воскресного утра принуждало усталого с дороги доктора гулять по городу. Чувство осторожности — вот главная причина.
Доктор пообедал в недорогом ресторане и, окончательно убедившись, что «хвоста» нет, зашагал по каштановой аллее в аптеку (туда приходила на его имя почта).
Надвигалась гроза. Сверкнула и ослепила молния. Раскаты близкой весенней грозы сливались с перезвоном колоколов, и вдруг обрушился настоящий ливень.
Переждав грозу в аптеке и немного обсушившись, доктор Ванек оставил здесь свой дорожный саквояж, взамен взяв другой, потяжелее.
— Наконец-то, наконец! — загудел радостным басом Франтишек Модрачек, встречая доктора Ванека. От его мощного, громкого голоса, казалось, дрожали стены. — Похудел ты… Почему задержался?
— Не по своей воле. Пришлось воспользоваться гостеприимством львовской тюрьмы, — ответил доктор, передавая Франтишеку увесистый саквояж.
— Ружена! — позвал Франтишек.
Из кухни, вытирая руки, вышла жена Франтишека.
— О, пан доктор! — приветливо заулыбалась она. — Как же вы долго! Франтишек очень беспокоился…
— Спрячь, — указал муж глазами на саквояж. — Ружена, милая, кофейку бы нам.
Ружена понимающе кивнула головой.
— Какие у нас новости? — поинтересовался доктор.
— Знаешь, Ванек, ты просто ясновидец. Твои предсказания сбылись. Помнишь, что ты сказал поело принятия рейхстагом особого закона против немецкой социал-демократической партии? Ну, тогда, когда правительство Бисмарка начало преследовать социалистов и вожди партии объявили о самороспуске социал-демократической организации… Припоминаешь? Ты утверждал, что решение о самороспуске неправильное, трусливое…
