Со сладким ужасом вглядывался маленький Митя в произведение. Про Кука, как всякий цивилизованный человек, Митя твердо знал одно: Кука съели. Остальные факты биографии мореплавателя были малозначительны.
Митя только нетвердо понимал, почему храбрый капитан погибает "от руки", когда он умер от зубов? И кстати, если джунгли непроходимые, то как туда прошли дикие и злобные людоеды, не говоря уже о самом Куке?
В дальнем конце двора, обведенная оградой из булыжника, стояла, избочась, другая лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу с беспрерывным ропотом плескались темные волны.
Луна тихо смотрела на беспокойную стихию, и Дмитрий Михалыч мог различить при свете ее недалеко от берега два корабля, черные снасти которых, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона.
"Рыбаки. Ждут, когда луна спрячется", – уверенно подумал Волконский.
Велев Фоме выложить скарб и отпустить извозчика, Дмитрий Михалыч взошел в лачугу: каменная лавка, стол, сложенный из каменных же плоских плит, соломенный стул и хищный крюк в стене, какой используют для разделки туш, составляли всю ее мебель. В занавешенное циновкой окно задувал морской ветер. "Где же хозяева? – подумал Волконский. – Прям как в России: заходи и располагайся".
Фома засветил восковой огарок, разложил вещи.
– Как луна зайдет – тронемся, – сказал он и взгромоздился на стол.
"На чем он, интересно, собирается тронуться?" – подумал Волконский, укладываясь на лавке и кутаясь в дряблую накидку со следами кустарной краски, которую Фома беззастенчиво выдал за "типично мальтийский бурнус, ваше сиятельство".
Но граф не смог уснуть. Месяц светил в окно, и луч его играл на скалистом полу лачуги. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула тень. Волконский приподнялся на локте и взглянул в окно. Никого.
Волконский встал, накинул бурнус и вышел на волю. Ночь была волшебна. Ветер совершенно стих, волна под обрывом не шелохнулась, давешних кораблей не было видно, и только серебристо-синяя гряда меньшого Комино, сливавшаяся с черным массивом Гозо позади, да ущербная тихая луна в небе составляли таинственный пейзаж.
От сарайчика послышался шорох, и Волконский быстро пригнулся у ограды, опершись рукой о камень. Кто-то верной, но осторожной поступью прошел мимо и скрылся за чертой обрыва.
"Видно, там тропинка", – замерев, подумал граф.
Между тем луна начала одеваться тучами, и на море поднялся туман. Наконец послышался новый шорох. Показалась фигура. Взойдя на кручу, остановилась. Фигура стояла там, словно вырезанная на фоне неба из плоской фанеры, какие в русских гарнизонах ставят на стрельбищах. Волконский всмотрелся пристальней. Фигура наклонилась, сложила у ног большой сверток и снова замерла, будто зачарованная красотой ночи.
Графу показалось на секунду, что его настороженное дыхание сливается с легкой одышкой человека над обрывом.
Рука затекла, Волконский с досадою почувствовал мелкую и твердую скальную крошку, впившуюся в ладонь. Он присел глубже, чтобы освободить руку, человек резко повернул голову, и Волконский ясно увидел всколыхнувшуюся за спиной волну волос до самого пояса. "Русалка!" – словно хихикнуло в голове, и граф ущипнул себя за колено.
Ему вдруг огненными буквами представилась реляция: "Настоящим доводим, что посол ея величества граф Волконский при исполнении обязанностей скончался от смертельного страха".
Но тут русалка вскинула поклажу на плечо и понесла к сараю. Граф, не отрываясь, следил глазами и отметил некоторую несообразность. Он напряг глаза и увидел: ни громоздкая поклажа, ни мужской рисунок работы не сумели задавить природной грации.
Женская грация в России встречается значительно реже, чем женский ум. Грация изобличается в поступи, а русские женщины ходить не любят. Русские женщины любят стоять, сидеть и лежать. Национальную особенность подтверждают полотна русских живописцев. Идущей женщины в русском изобразительном искусстве нам до сих пор обнаружить не удалось.
Вскоре русалка вернулась и, встав у обрыва, внимательно посмотрела в сторону лачужки, затем быстро сказала что-то в нижнюю темень и махнула рукой. "Ici!"* – послышалось графу. "Померещилось, – подумал Волконский. – Какой тут еще французский!" Сердце графа, однако же, сильно забилось: низкий женский голос всегда действовал на Волконского магически.
Она постояла еще с минуту, всматриваясь в черный проем обрыва, затем неслышно скользнула вниз.
Надо было вернуться в дом. "Интересно бы взглянуть на лицо, – подумал граф. – Может, некрасивая? Жалко, луны не было. А вдруг красивая? Эх, луны-то нет! Ах ты, надо ж будить Фому!"
Фома, едва проснувшись, быстро оделся и ушел. Граф, оставшись один, подпер голову рукою и стал глядеть в окно. Соломенный стул под ним самостоятельно поскрипывал.
Доносился тонкий аромат зацветающих кактусов с волшебным ароматом распускавшихся диких гладиолусов, которыми усыпаны в это время года мальтийские пригорки.
Через некоторое время послышались голоса. Граф снял нагар со свечи, и в лачужку вошла… русалка.
Решительно никогда граф не видывал подобной девушки.
Ей казалось не более шестнадцати лет. Длинные черные волосы ниспадали до пояса и обрамляли тонкое бледное лицо с губами, словно нарисованными природой в момент, когда природа крупно и наивно улыбнулась. И на этом лице еще блестели глаза. Такие глаза Волконский видел на кальках египетских папирусов и только в профиль. Многократно мечтал встретить в действительности и в фас.
Она свободно и смело глядела на графа. Фома виновато сказал:
– Вот, ваше сиятельство. Р-рыбак.
Волконский кивнул, не сводя глаз с девушки.
– Скажи барину, как тебя зовут, милая, – подсказал сзади Фома по-итальянски.
– Лаура, – протяжно сказала она с ударением на первый слог. И провела по прядям волос горстью от виска к бедру.
"Ну дела!" – подумал граф.
– Ты что же, одна рыбачишь? – с нарочитой бодростью продолжал Фома.
Фома всеми фибрами ощущал: граф с трудом сдерживает ярость. "Других рыбаков не было, ваше сиятельство! – еще на берегу заготовил оправдание Фома. – Только эта дура".
– Почему одна? С братом, – низким голосом отозвалась Лаура и по-кошачьи махнула в сторону выхода.
Графа поразили арабские отзвуки в ее итальянской речи. "Если Клеопатра вообще разговаривала, то она разговаривала так", – исторически подумал граф.
Русалка и одета была на арабский манер – в шальварах. Но вместо шелковой накидки до пят на плечах топорщилась рыбацкая штормовка из грубой кожи. В задубевшем от соли панцире, как в уродливой раковине, переливалась в свете огарка неизвестно как народившаяся жемчужина. И эти волосы поверх штормовки…
– Ты разве здесь живешь? – спросил наконец Волконский, чтобы хоть на мгновение оторваться от магнетического созерцания девушки.
– Зачем здесь? – удивилась она. – Это эллинг.
– Что-что? – поразился граф.
– Ну… – она смутилась. – Это лодочный домик.
– Да нет, я знаю, что такое эллинг, – смутился теперь Волконский. – Я ведь все-таки… как-никак… гм… ну, в общем… А где же ты живешь?
"Ничего у этих мальтийцев не разберешь", – подумал он.
– На Марфа-Ридж. – она снова махнула рукой. – Там у нас дом. Мама, дядя Мануэль…
– Дядя? – игриво вставил вдруг Фома.
Лаура странно посмотрела на него.
– Еще Джианна. – она повела под робой плечом, и Волконский, как ясновидящий, отчетливо прозрел сквозь раковину хрупкое Лаурино плечо.
– Как же ты сказала, что живешь с братом? – натужившись, сформулировал Волконский и неприязненно покосился на Фому. Фома был тут – тоже отчетливо – лишний.
– Извините, я не поняла, – сказала она. – А с кем же?
Лаура стояла перед ним совершенно свободно, как если бы тело ее, серебрясь, плескалось в воде.
– Так ты нас свозишь на Гозо? – спросил наконец граф.
– Отчего не свозить? – сказала Лаура. – Все происходит на Гозо медленней, чем на Луне, – напевно процитировала она то ли песню, то ли строку местного фольклора.
"Какого она сословия? – лихорадочно думал граф. – Если подлого, то… хм… Рублей десять. Нет, двадцать!" – расщедрился Дмитрий Михайлович.
– И на Комино свозишь? – спросил граф, подаваясь вместе со стулом поближе к девушке и придвигая с собою свечу.
– Мы на острове Комино все сидели у камина, – снова пропела она.
"Может, сумасшедшая? – с беспокойством подумал Дмитрий Михайлович. – Заплывешь с такой…"
– Но на Комино меньше шансов, – добавила Лаура прозой, и глаза ее загадочно блеснули.
– Вот как? – Волконский покраснел и снова покосился на Фому. "Вроде нормальная", – успокоился граф.
– Там берег пологий, – пояснила Лаура.
"Это удобно", – подумал посол.
Волконский наконец решил, что о благородном сословии не может быть и речи. "Так они и станут тебе петь, – подумал он. – Как на острове Комино мы, говорит, сидели у камина…"
