— Стой, остановись, стрелять буду! — ещё раз заорал купец и выстрелил вверх.
— Эй, подожди, не стреляй! — подбежал к нему красивый туркмен выше среднего роста, в богатом халате и тельпеке. — Я сын Кият-хана, Якши-Мамед…
— Ну так прикажи, чтобы остановились твои нехристи! — потребовал Михайла. — Это же грабёж! Кто вам дал право бесчинствовать!
— Тише, тише, купец, — принялся успокаивать его Якши-Мамед. — Не бойся, это не разбойники. Они голодны, и их нельзя остановить. Мой отец — Кият-хан…
— Да мне-то что?! — продолжал возмущаться Михайла.
— Ай, дорогой, верить надо, — тоже возмутился Якши-Мамед. — Я — воспитанник генерала Ермолова, мои лучшие друзья — генерал Муравьёв и коллежский асессор Карелин. Зачем кричишь? Пускай берут, я сам за всех расплачусь!
Михайла сунул за пояс пистолет и безучастно стал смотреть на эту ревущую толпу. Люди, худые, оборванные, грязные, спотыкаясь и падая, крича и радуясь, несли и несли из трюмов мешки с мукой и пшеницей. Видя, что русский купец больше никак не реагирует на происходящее, Якши-Мамед сам принялся хозяйничать. Он спустился в трюмы, увидел хомуты, вожжи, сёдла, полосовое железо и приказал своим людям, чтобы и этот товар несли в киржимы и везли в Гасан-Кули. Когда корабль был «вычищен» и в трюмах ничего не осталось, кроме крыс, Якши-Мамед вновь поднялся наверх и подошёл к Михайле.
— Как зовут тебя, джигит? Ты, наверное, младший Герасимов?
— Пошли вы к дьяволу! — огрызнулся купец. — Тоже мне друзья-туркменцы! Кто же так делает? Вы что. хлеба никогда не видели?
— Эх, дорогой, — вздохнул Якши-Мамед. — С самой осени хлеба не едим. Мясо есть, рыбы немного есть, а хлеба нет ни крошки. Каждый день умирают люди… Ты не бойся, Герасим. Вот, посмотри…
Якши-Мамед достал копию торгового свидетельства, в котором туркмены обязывались для Александра Герасимова ловить рыбу, варить клей, собирать лебяжий пух и шкуры зверей, а тот, со своей стороны, должен был привозить им муку, пшеницу и разные русские товары. И подпись Санькина стояла. Увидев её, Михайла немного успокоился.
— Чем будете платить за взятую муку? — спросил он, глядя, как быстро отходят от шкоута нагружённые мешками киржимы.
— Как записано в талаге, так и будем. Осенью всё отдадим. И рыбу, и клей, и пух… Не бойся, Герасим, и властям своим не жалуйся. Мы с тобой торгуем — мы сами и договоримся.
— Да чего уж тут, — отвечал удручённо Михайла. — Что поделаешь, коли голод? У нас в Астрахани, когда бесхлебье, то обязательно холера всех подряд косит. У вас вроде про холеру ничего не слышно?.. Ну да ладно, пойдём в каюту… Распишешься за взятое…
Когда они сели за стол, к ним заглянул Кеймир.
— Входи, староста, — сказал Михайла. — Ты что же, а? Купца твоего среди бела дня грабят, а от тебя никакой помощи! — Михайла шутил, улыбался и подмаргивал, и Кеймир, поняв его, тоже усмехнулся. Заметил, однако, с печалью:
— Плохо дело, друг. Люди, как звери, стали. Никому не охота умирать.
— Предприимчивости у вас мало, — назидательно ответил Михайла. — Другие на вашем месте обратились бы к русскому государю за помощью, а вы на купца бросились. Думаете, надолго хватит вам этого хлеба? Ну, слопаете, а потом что? Опять до самой осени, пока колоски не созреют, зубы на полке держать будете. Нет, Якши-Мамед, так жить не годится. Давай-ка садись, да составляй письмо командующему на Кавказе, пусть поможет.
— Ай, разве даст? — усомнился Якши-Мамед.
— Калмыкам раньше в рассрочку давали взаймы… Думаю, и вам помогут. Главное тут — правильно написать, чтобы поняли наши господа, как вам тяжело приходится! Давай, чего затягивать-то! Пиши, как можешь, по-своему, там переведут.
— Я и по-русски могу, — с достоинством сказал Якши-Мамед и взял перо. Прежде чем окунуть его в чернильницу, на мгновение задумался, проговорил:
— А если твой государь даст хлеб, то на чём его привезём?
— Была бы кобыла, бричка найдётся, — утешил Михайла.
— Давай, Герасим, я напишу, а ты поедешь в Баку и отдашь письмо русским. Давай помоги нам. Если хлеб дадут, вези его сюда.
— Эх ты, — пожурил Михайла. — Заладил: «давай да давай». Чем давай, лучше совсем не затевай! Хочешь быть сытым — поезжай сам со своей свитой, — закаламбурил он.
— Ай, брось ты, — нетерпеливо сказал Якши-Мамед. — Дестаны и я могу сочинять. Ты лучше помоги нам хлеб привезти, если дадут.
— Пиши, пиши, не теряй времени. Хлеб дадут — на полпути в море не выброшу.
— Хай, молодец! — заулыбался Якши-Мамед и принялся писать:
«По приказанию высшего начальства послан был к нам от российского министра посланник Григорий Си-лович, который позвал к себе все наши народы и спрашивал нас, в каком положении мы находимся и в чём особенно состоит наше желание, посему мы, весь народ иомут, поцеловав алкоран наш, приняли присягу быть верноподданными Российской империи.
Несколько времени после возвращения Григория Силовича приехал к нам Магомет-шах и с ним до 100 тысяч войска, с тем, чтобы выгнать нас с владеемой ныне нами земли, но мы, защищая свои права, не уступали принадлежащую нам землю и потому сделали с ним сражение, но только он по превосходству сил преодолел и совсем ограбил нас…
При сём доводим до сведения вашего превосходительства, что при упомянутом грабительстве шаха потеряли мы до 40 тыс. дымов и сверх того 4 тыс. буйволов, 60 тыс. рогатого скота, 10 тыс. кобылиц, 500 тыс. баранов, 20 тыс. верблюдов и, кроме сего, вышеозначенный шах сожигал все хозяйства нашего народа…
Наконец просим ваше превосходительство дать нам провиант для пропитания народа за деньги, каковые мы обязываемся вполне уплатить после, через несколько годов по сроку, который будет назначен.
Из Астрахани один купец в продолжение уже трёх лет покупает у нашего народа рыбу и настоящего года прислал к нам своего брата Михайлу для того же промысла, который, зная милостивое внимание ваше к нам, дал нам одно судно, каковое мы уже и отправили на случай нагрузки семь тыс. пудов пшеницы или муки, которое просим ваше превосходительство одолжить нам…»[13].
В конце письма Якши-Мамед попросил кавказского наместника довести просьбу туркмен до государя и уведомить их ответом. Затем он дал письмо Михайле. Тот прочитал его, кое-где поставил точки и запятые и подивился: где научился русской грамоте Якши-Мамед. Этого вопроса только и не хватало сегодня молодому хану.
— Хай, дорогой, — удовлетворённо заулыбался он. — Я же тебе сказал: мой верный покровитель — генерал Ермолов!
— Молодец, хан, — похвалил Михайла и стал его приглашать отправиться в Баку вместе.
— Не могу оставить свой народ, — с печальным вздохом проговорил Якши-Мамед. — Надо поскорее возвращаться на Атрек. Кибитки делать, а то жить негде.
Заговорив об отъезде в Баку, пришли к тому, что с Михайлой отправится Кеймир-хан, а за старосту останется его сын. Вскоре Якши-Мамед распрощался, сел в киржим и подался на север, к Атреку, а Михайла осмотрел в этот день Огурджинский и на следующий велел поднимать паруса…
Через несколько дней шкоут «Астрахань» уже стоял у причала в Баку, а компания Михайлы, вручив письмо коменданту гарнизона, «изучала татарский рынок». Купец приценивался к товарам, думал, что отсюда можно вывезти в Астрахань и дальше — в Нижний Новгород, а что перебросить туркменам. Закупил Михайла для россиян дамганского кишмишу, сгущённой нар-турчи, кардамону, две барсовых шкуры, шемахинского шёлку, а о туркменах подумал: «Эти подождут. Пусть сперва за муку рассчитаются». Всё это время, пока ходил по базару и духанам, приглядывался к народу. И стоило ему увидеть моряка в форме, сразу вспоминал Басаргина. «Спесив, однако, этот морской волк, — размышлял с недоумением. — Что же он за человек, если его письмо самого генерал-губернатора не проняло? Ведь там ясно сказано: отныне выкинь, Григорий Гаврилыч, из головы своего персиянца, а присмотрись и постарайся поладить с купцами Герасимовыми. Младшего, Михайлу, тебе рекомендую — не ошибёшься… А тут — только встретились — и сразу, словно чёрная кошка поперёк пробежала!» По слухам, капитан первого ранга Басаргин находился на пограничном острове Сара, и никто не мог сказать, когда он объявится в Баку.
Дни шли размеренным ходом. Утром Михайла звал с собой штурмана и Кеймира, спускались на причал и отправлялись по набережной в город. Тесные улочки, над которыми нависали глинобитные и грубые каменные дома без окон, уводили в гору. Иногда, поднявшись к самым «Бакинским ушам», Михайла со своими спутниками оглядывали город сверху — отсюда он казался беспорядочным нагромождением из глины и камня. Только корабли, стоявшие в гавани, говорили о бурной и кипучей жизни. Возвращаясь на бриг, Михайла иногда заглядывал в гарнизонный штаб и отыскивал коменданта Бахметьева. Пятидесятилетний полковник был из того круга военных, которые не прочь посидеть в компании с хорошим человеком, выпить и закусить. Мог Бахметьев провернуть и какое-либо выгодное дельце. Михайлу он встречал с удовольствием. Толковали об Астрахани, о купеческих делах, но больше о боевых действиях в Дагестане и на Чечне. Комендант всегда знал последние новости: «Генерал Фези захватил Хунзах и Унцукуль — теперь Шамилю деваться некуда, запросил перемирие, но надолго ли?» Бахметьев утверждал, что кавказской войне пока что конца не видно: можно судить хотя бы по тому, сколько солдат еженедельно уходит из Баку в Самурские леса, под Дербент и в Темир-хан-шуру. А сколько идёт со стороны Астрахани к Кизляру! Михайла спрашивал, нет ли у Шамиля кораблей, и комендант пожимал плечами: вроде бы, мол, не должно, а вообще-то дьявол их знает. Встречи с полковником чаще всего приводили и к тому, что «друзья» отправлялись в русскую ресторацию. Там, заняв столик на айване среди пальм, заказывали они бутылочку рому и сидели допоздна. Ночью Бахметьев провожал Михайлу до пристани и, прежде чем отправиться восвояси, говорил:
