Ознакомительная версия.
– Слышь, Андрейка, как стемнеет после вечерни, давай в Радонеж подадимся! – понизив голос, сказал он.
– Что вдруг? – удивился тот.
– Давеча ходил я туда по горшки для красок и с ладной девкой разговорился. Красна страсть! Умолил ее вечером повстречаться. Вестимое дело, поначалу отнекивалась, а после обещала прийти, да еще и сестренку молодшую привести.
Андрейка оторопел, потом пробормотал растерянно:
– Ты что, Данилка, ведь сие грех…
– И вовсе не грех, мы ж еще не чернецы, миряне. Вот когда постриг примем, тогда грех.
– Нет, – покачал головой отрок. Ежели игумен узнает, враз изгонит из обители.
– Да не узнает.
– Узнает, кто-нибудь да скажет. Нет, не пойду!
– Как хошь, а я пойду. Только смотри, и словом про то не обмолвься!
Назавтра Симеон, Исакий, старцы и ученики вырядились в чистые белые рубахи и порты. В мастерской было прибрано, пол вымыт, обметены стены, волоковые оконца прикрыты, чтобы и пылинка не попала. Уж слишком важный день – начало росписи икон. Помолившись на образ Иисуса Христа, висевший в углу, а потом Иоанну Богослову, покровителю иконописания, все торжественно, бодрыми голосами запели: «Приди и вселися в нас…»
Симеон, переходя от одной покрытой левкасом доски к другой, размечал жидкой темной краской будущее изображение. Следом шли старцы Исакий, Антоний и Мисаил с учениками, наклеивая тончайшие золоченые листочки в местах, где положено располагаться венцу-нимбу вокруг голов святых. Младшие густо натирали листки чесноком и прикладывали их на сверкающую белую поверхность икон так, чтобы они краями заходили друг на друга и блестели ровным золотым цветом.
Далеко не все иконы Симеон размечал по памяти. Под руками у него были две книги: одна, уже изрядно потрепанная, писанная на пергаментных листах, «Иконописный подлинник», другая, лучше сохранившаяся, называлась «Лицевой подлинник», в ней надписи сопровождались изображениями и ликами. По этой книге иконописец выбирал место для венца, от которого уже рисовался сам образ. Андрейка старался запомнить все, что искусный живописец делал: «Берется икона, размечается по ней ровный треугольник, в вершине располагается венец. Для «Крещения» – венец Иисуса Христа, для «Троицы» – среднего ангела, для «Покрова» – Богоматери, для «Сошествия в ад» – сызнова Иисуса Христа…»
Когда старцы и ученики закончили клеить золотые пластинки, стали разводить краски. По указке Симеона добавляли к ним в нужной мере то яичный желток для охр, то вишневую камедь или осетровый клей. Особенно сложно было изготовить золотую краску. Брали свежее яйцо от курицы, выпускали из него белок и клали в желток ртуть, запечатывали еловой серой и снова подкладывали под несушку. Через несколько дней забирали его из-под курицы, разбивали, перемешивали чистым, с ободранной кожицей прутиком – и получалось настоящее золото.
День шел за днем. Под рукой Симеона оживали на будущих иконах лики и простертые для благословения ладони, развевались одежды, творились буквы надписей. Ученики по указке Исакия и старцев помогали знатному умельцу, покрывали поверхность икон золотистой охрой, да так, чтобы не закраска получалась, а живописание. Разделывали одежды пробелами, применяя либо чистые белила, либо другие светлые краски, и тогда изображения гляделись не плоскими, а глубинными, передавая человеческий настрой и чувства – то ли волнение, радость, то ли покой, созерцание. Если такое делалось умело, то казалось, человек стоит, а он только что шел. Это достигалось развевающимися складками одежд, чтобы светились они, длинные необычные одеяния.
Мало кому из учеников это удавалось, может, только Андрейке и Данилке, Симеон даже поручал им подготавливать лицалики. Первый слой краски должен был быть темным – зеленоватым или коричневатым, по нему уже ложились разных цветов охры. От того, как это сделано, зависело выражение лица – душевное потрясение или покой. А дальше еще сложнее наносить по охре белильные оживки, чтобы заиграл взгляд, а в нем светилась мысль.
– Воистину дар Божий у юнцов! – покашливая от мучившей его чахотки, говорил Исакий Симеону, когда они оставались вдвоем.
– Не только. Навык они имеют, – замечал иконописец. – Андрейка в Москве, в Чудовой обители, постиг, а Данилка к тому, что я творил, еще когда дитятей был, приглядывался.
– Все едино, главное – дар Божий, – упрямился старец.
– Может, и так, – соглашался Симеон, про себя отмечая, что в их годы он не имел такой хватки и умельства.
Из Серпухова явился старец Владычного монастыря и заторопил Симеона – дескать, игумен велел ему хоть немного икон привезти. Часть их, для иконостаса, уже была расписана. Потому решили не ждать, пока остальные будут готовы, и начали их олифить.
От едкого, пахучего духа олифы не передохнешь в мастерской. Высыхает она долго, может полдня пройти, и в ожидании то Симеон, то Исакий, то Мисаил и Антоний рассказывали всякие истории. Услыхали от них ученики-отроки об Алимпии, великом иконописце из Киево-Печерской лавры. Почитая краски для будущего своего художества освященными и целебными, он, сказывали, лечил хворых людей, помазуя болящие места у них кистью, которой писал. Мисаил, бывалый олифленник, поведал, как варил по наказу самого митрополита Алексия янтарную олифу для драгоценной святой иконы «Троица» в Чудовом монастыре.
Приближалось 16 августа, День Нерукотворного Спаса, и однажды отец Исакий не удержался, в который уже раз повторил слышанную не раз всеми притчу о первоиконе…
Случилось это в давние времена, когда, гонимый недругами – римлянами и своими соплеменниками, Иисус не ведал, куда ему податься. И вдруг за ним приехал посланец месопотамского царька Авгаря, чтобы пригласить его жить в Эдессу. Но прежде правитель наказал гонцу нарисовать и привезти ему изображение Иисуса. Однако тот, хоть был хорошим художником, как ни пытался, не мог этого сделать. И тогда Иисус омыл свое лицо водой, вытерся платом, и на нем запечатлелся его образ. Отсюда иконы и пошли… Говорилось в мастерской, пока подсыхала олифа, и о многих других преданиях.
Правда, в притчу о лике Иисуса Симеон Черный не очень-то верил. Он был не только знатным живописцем, но отважным, любознательным странником. В сопровождении одного лишь сотоварища ходил на поклонение ко Гробу Господнему в Иерусалим. Потом долго скитался среди пирамид и развалин храмов далекого Египта. Хотя земли эти находились под властью мусульман-мамелюков, там еще жило немало христиан, у которых странники находили кров и еду. Посетив по дороге в христианскую Эфиопию древний оазис Фаюм, Симеон был несказанно удивлен, увидев в разграбленных захоронениях дощечки, на которых были изображены лица усопших, чтобы родственники могли видеть своих близких. Хотя к тому времени, когда Симеон оказался там, прошло уже более тысячи лет, краски, казалось, были нанесены вчера.
Как удалось узнать живописцу у местных жителей – коптов, которые исповедывали христианство и знали греческий еще со времен византийского владычества, краски сохранялись так долго, потому что были разведены на воске. Дощечки с изображениями лиц умерших клались так, чтобы прикрыть их лица и грудь. Там же, в Фаюме, Симеон увидел древнейшие иконы, такие же живописания, но с крестом в руке мученика или с Евангелием, которое держал епископ.
Все, что он увидел в оазисе, Симеон утаил и, конечно, притчу о первоиконе не собирался оспаривать. За такое не только можно было оказаться обвиненным в святотатстве, но и быть отлученным от церкви, а тем самым от своего дела – рисовать иконы. Однако и немало нужного и полезного для себя удалось узнать живописцу. Он научился изготовлять особую краску на воске – энкаустику и умелей творить темперу – краску, разведенную на яичном желтке.
Симеону было далеко за тридцать, в черных волосах и бороде сильно проглядывала седина. Как Данилка, он был смугл от природы, а долгие странствования под горячим солнцем полуденных стран придали коричневый оттенок и высушили его лицо. Но глубоко сидящие темно-карие глаза живописца были сейчас живыми и веселыми – уж очень удачно и споро творились под рукой образа, вдохновение на него нашло…
Однако, вспомнив о неурядицах с Данилкой, посерьезнел сразу. Последнее время Симеона очень беспокоил младший брат, его ночные хождения в Радонеж, которых он, как ни старался, не мог пресечь. В конце концов слух об этом дошел до игумена, Савва постарался. Отец Сергий долго беседовал с послушником, тот вроде бы покаялся, присмирел на время, но, увы, ненадолго. Мало того, еще и Андрейку подбил пойти с ним. Верка, синеглазая, с длинной льняной косой девчонка, младшая сестра Данилкиной подружки Параськи, так приглянулась шестнадцатилетнему отроку, что и он задурил, стал тоже ходить в Радонеж. Бывали они, правда, там нечасто. Раз, от силы два раза в неделю, далеко все-таки от Троицы, за два часа не доберешься.
Ознакомительная версия.
