- Ты-ы… странник, - выжал с хрипом. - Вон, значитца, каких гостей насулил, а я ведь за брехню принял. Эх, кабы не Серафима!..
Он как-то сразу успокоился, стал тем Бастрыком, каким видела его Дарья в разговоре с мужиками.
- Где твое пусто, там наше густо, а будет наше пусто - и твое не густо, - загадочно произнес гость ласковым голосом, но именно в ласковости таилась угроза.
- Резать пришел - режь, грабить - грабь, - жестко сказал Бастрык, застегивая рубаху. - Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.
- Тихо, Федя, тихо, - гость с укоризной покачал головой. - Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребенок еще она, а ты - "режь", "грабь". Сам только что хотел ограбить ее на всю жизнь, ребенка-то. Думаешь, мы такие ж?.. Ты, красавица, не бойся, дурного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в тиунские покои с нами пойдешь. Не можем мы тебя тут покинуть - шумнешь ведь с перепугу.
Странно, голос незнакомца действовал на Дарью успокаивающе, хотя слова Бастрыка объяснили ей, что за гости в доме.
- Отвернитесь хотя… - Она удивилась, как незнакомо звучит ее голос.
- Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?
Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело… Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.
В просторной опочивальне тиуна окна были тщательно занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и мрачную фигуру третьего лесного гостя.
- Небось молился, Федя? - ядовито спросил старший разбойник. - У господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.
- Сказано тебе: пришел грабить - грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, не ответчик.
- Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а все лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, пред господом явиться с душой своей черной?
- Мои грехи - я и отвечу. Мне тут исповедоваться пред тобой, што ль?
- Можно и предо мной, - разбойник сощурил прозрачные глаза. - Покаяние принять - сподоблен. Не меня ль ныне господь своей карающей десницей избрал?
Бастрык зло ощерился:
- Хорош спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!
- О моем душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придется.
- Судья, - проворчал Бастрык. - И не гостья она мне - жана.
- Жена-а? Чего ж она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?
Дарья молчала, понимая, что одно ее слово может погубить человека - страшного, ненавистного ей, а все ж человека.
- Не пужайся, красавица, - понял ее состояние разбойник. - Твоя речь не погубит его и не спасет. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.
- Слухай! - зло оборвал Бастрык. - Или кончай, или бери, за чем пришел, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землей сыщут.
- Пугала баба лешего в лесу, да сама в болоте утопла. Ты слыхал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?
Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отер лицо подолом рубахи.
- Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, - значит, думаю, сам боится… Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите… Ключ - под подушкой.
- От хороший разговор пошел, - ласково произнес Фома. - А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врет ли Федька Бастрык… Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?
Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, приземистый, длиннорукий и корявый разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.
- Наши на местах, должно, крысы скребутся…
Ослоп тем временем достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома недоверчиво усмехнулся:
- Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?
- "Не густо"! - Бастрык обиженно засопел. - Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, все не густо будет. А я бы деньги в дело. - Он сокрушенно дернул себя за бороду. - Лучше бы князю отправил, чем прахом…
- Да, брат Федя, озверела душа твоя, - печально сказал Фома. - Для бедного люда - так прахом? Какой же ты паучина ненасытный!
- Я-то ненасытный! Я-то паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками кошель сей наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак ты, Фома, хоть и ловок.
- Эй, дядя! - остерег Ослоп, но Бастрык отмахнулся.
- Говорю - дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерет, да и ждет, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами живот свой обернул, стерляжьей ухой да калачами новгородскими его тешил, посиживая в лавке, с гостями богатыми ласково раскланиваясь. Купец я, купец, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошел, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, седла работаю, сошники кую да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать…
- То не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.
- Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ - его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, - он постучал себя по лбу, - без головы-то ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! Стал быть, и власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо - и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьем? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, господи прости! А ныне…
- Зерном торгуешь? Да люди-то у тебя с голоду мрут.
- Не мрут! - почти крикнул Бастрык. - Хотя с лебедой иные едят, да все ж на муке замешен. Вот раньше было - мерли.
- Пошто же шкуродером тебя прозвали?
- А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах гора страшная. Тут не сорвешь пупа - не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьез робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть - он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвется, подохнет - эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи - саней не тянет? Кто же поперек мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает - тех в рог бараний согну. Без этого все прахом пойдет… Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперек дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в темную кладовую - пущай принесет. Дарья, проводи.
- Я сама…
Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжег взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи, забормотал:
- Ведьма, чистая ведьма, ей-бо, атаман, никого ж не было.
- Ступай, - отрывисто бросил Фома, поклонился ключнице.
Кряж приволок мечи, боевые топоры, дощатые брони - защитные рубахи, сделанные из стальных пластин, железные шлемы. Фома недоверчиво осмотрел оружие, опробовал в руке меч, подал Ослопу.
- Неужто сами куете?
- А ты думал! - Бастрык гордо задрал бороду. - Ныне кольчужного мастера ищу, проволоку уж делаем.
Насупленный Фома поглядывал то на оружие, то на груду серебра и меди, ворочал в голове какую-то мысль. Дарья смотрела на Федьку Бастрыка с новым испугом. Он сейчас не походил ни на властного злого тиуна, ни на того дикого распаленного зверя, который душил ее в темноте своими объятиями, ни на хлебосольного хозяина - новый, совершенно незнакомый ей человек.
- Ох, Федька, - Фома пристально глянул ему в лицо, - не на Москву ль мечи и топоры готовишь? Князь-то ваш, говорят, того…
Бастрык усмехнулся:
- С Димитрием наш Ольг, конешно, не в сердечной дружбе, но заодно с Ордой супротив Москвы не станет. Нет, не станет. А коли Димитрий Иванович на Орду пойдет, ему эти мечи послужат.
- Темнишь ты, Федька, виляешь хвостом, аки старый лис. Да мы не глупые выжлецы.
У Бастрыка задрожала борода. С обидой сказал:
- Не веришь? Тогда вели своим выйти за дверь да притворить ее - тебе одному скажу. Не бойсь, не трону, и куды мне деваться, - поди, под каждым углом твои душегубы?
