И от этого после гонки за жолнерами по тесным улочкам, по скользким деревянным мостовым простор площади остановил их. Яков и Михалка замерли. Вместе с ними остановились и бежавшие с ними смоленские. Они, сделав только что громадную работу, сейчас не знали, что делать дальше, за что же взяться, и встали.
Постояв так с минуту, они направились уже шагом к Лобному месту. Подошли. Остановились… Стало почему-то тихо. Удивительно, но не каркали даже вороны. Их вообще не видно было и не слышно. Тогда как в былые времена, как помнил Яков, они целыми стаями носились над площадью, подъедая всё, выброшенное сытыми людьми. Это было необычно. Хотя они уже слышали, что всех ворон поели. Жолнеры, пахолики, и даже рыцари, гусары те же не гнушались жрать ворон в стенах Кремля…
Суматоха улеглась, площадь успокоилась. Здесь, на площади, оказались вместе казаки и дети боярские, дворяне, стрельцы и простые мужики, ярыжки, люди чёрные, все горожане. Появились и какие-то неприметные лицом, стали шнырять по уже опустошённым лавкам в Торговых рядах.
И тут раздались ружейные выстрелы со стен Кремля. Редкие, как будто пугали.
Казаки, грозя в ответ, вскинули вверх кулаки. Вот какой-то из них, рыженький, ударил из мушкета в сторону Кремля, угодил в стену, высек пыль из кирпича.
Кругом все засмеялись.
Позубоскалив так, без дела, какое-то время на площади, служилые и казаки стали расходиться. Но тут появились атаманы. Появились и воеводы от Пожарского. Поднялся крик.
– Давай, казаки, давай! Рубите острожёк!
– И вы, смоленские, тоже!..
Яков и Михалка подчинились, нехотя принялись со своей сотней за работу: стали таскать брёвна, рубить острожки, охватывая ими осадой с этой стороны Спасские и Никольские ворота Кремля. До вечера они поставили несколько срубов. За ними укрылся гарнизон. Только тогда остальным было разрешено вернуться в свои лагеря.
В палатке, где собрались смоленские, после этого утомительного дня всем было не до разговоров.
У Якова гудели ноги, и руки падали как плети.
Откуда-то, по случаю, появилась водка. И все, выпив, ожили. Блеснули мысли и желания в глазах.
– Всё, не сегодня, так завтра поляки сдадут Кремль! – решительно заявил Яков.
Смоленские загалдели возбуждённо, как пьяные. Все понимали, что это конец войне.
– А если не сдадут?! – вскричал Бестужев.
– Тогда их перебьют всех! – веско заключил Уваров, обычно знавший больше всех о том, что замышляли воеводы.
Да, всем стало ясно: что вот-вот Кремль будет взят. Если поляки не сдадут его, то будет штурм. И всех гусар, жолнеров и пахоликов перебьют. И на этом закончатся мытарства их, смоленских служилых. А что же дальше-то? Но об этом сейчас никто из них не задумывался. Им, смоленским, податься сейчас было некуда. Вот разве что домой, освобождать родной город. Но о том пока ни словом не обмолвился даже Пожарский. Тот же говорил, когда встречался со служилыми, что в первую очередь надо очистить Москву. Затем избрать государя. А уже потом думать о чём-нибудь ином: о собирании разбежавшихся русских земель…
Так был взят Китай-город. Весть об этом разнеслась по всем подмосковным полкам.
* * *
Больше ни Якова, ни Михалку не посылали сопровождать переговорщиков с польскими доверенными. Но слухи о том, что там всё идёт к сдаче Кремля, расходились по лагерям каждый день. Там, на переговорах, как слышали и Яков с Михалкой, торговались об условиях сдачи. Поляки цеплялись за каждую мелочь, старались отстоять какие-то свои права, денежные долги какого-то правительства, не то Мстиславского, не то ещё задолжавшего им Шуйского. Добивались они, чтобы им оставили их добро, знамена, оружие, и даже какие-то обозы… Речь зашла и о поместьях, розданных им указами государя и великого князя Владислава…
Так что очень скоро не выдержал даже всегда уравновешенный Пожарский, когда вернувшиеся с переговоров представили ему эти условия.
– Да что они там, за стенами, с ума сошли, что ли, от голода! – воскликнул он, когда дьяк Васька Юдин зачитал ему условия, на которых пан Струсь согласен был сдать Кремль.
Он от возмущения чуть не задохнулся. Успокоился. Ему нельзя было поддаваться эмоциям и просто чьим-то дурацким выходкам. Он был глава ополчения. На него смотрели десятки тысяч людей: служилые, дворяне да и те же казаки. Среди них, казаков, было много сочувствующих ему, их ополчению, сторонникам дела «всей земли». И не следовало отталкивать их: ни словом, ни делом…
– Обещаем только жизнь! – жёстко заявил он. – Если сдадутся немедля! И никакого оружия! Никаких обозов! Иначе – уничтожим!..
Так, в переговорах, прошли три дня.
Двадцать шестого октября, в пятницу, был подписан договор между польским гарнизоном в Кремле и объединенным ополчением. По нему Струсь и полковники должны были в первую очередь отпустить из Кремля всех русских.
И вот началась эта акция. И снова дворянские сотни, и они, смоленские, вышли туда же, к Неглинке, к Кутафьей башне. Они построились. Здесь, из Кутафьей башни, должны были выходить русские, сидевшие в осаде вместе с поляками.
Он со злостью думал о Мстиславском и всей боярской верхушке, что сидела всё время осады в Кремле. И, как доносили лазутчики из-за стен, те горой стояли за Владислава, за поляков, жили с ними душа в душу… Грозились даже им, ополченцам из Нижнего: дескать, никто вас не признает и делаете вы то своеволием…
Ждать пришлось долго. Не так, как в предыдущей выдаче детей, женщин и стариков. Было похоже на то, словно сами сидельцы, бояре, окольничие и дворяне, цеплявшиеся до последнего за королевича, не решались выходить из Кремля, из-под защиты гусар. Боялись предстать перед народом, увидеть глаза людей, а в них укор, презрение и ненависть, и осуждение за гибель Москвы, разруху государства, раздор между своими…
Сотни стояли и ждали. Время тянулось медленно. Очень медленно.
Михалка, сидевший бок о бок рядом с Яковом на коне, толкнул его в плечо.
– Прилипли они там, что ли, к полякам? – тихо заговорил он. – Целуются, поди, на прощание-то… Или водку пьют, на посошок. Хи-хи!
– Тебе бы всё смеяться, – так же тихо в ответ зашептал Яков. – А вот как не выйдут? Что тогда? – с ехидцей в голосе спросил он его. – Пропадём ведь без них: умных-то, начальных, боярышей…
– Хи-хи! – снова прыснул смешком Михалка, сообразив, что Яков правильно понял его.
Рядом с ними завозились и другие смоленские, перешептываясь тоже со смешками над теми из Семибоярщины, что должны были вот-вот появиться из ворот Кремля.
Ряды конных не выдержали долгой сидки верхом. И кони тоже застоялись, забили копытами о твердую землю, уже тронутую первыми ночными морозами. По сотням дворянских конников прошла волна подвижки. Их ряды заколебались. На эту подвижку, как будто
