— Да, в общем, для шестнадцатилетнего паренька, неплохие. Главное, искренние. Призывают к борьбе с врагом…
— Ну зачитай, Вань, право.
— Нет, Витя. Раз я ему пообещал, что никому не покажу, так как же могу своё обещание нарушить?
— Вот, молодец! Узнаю Ваню Земнухова, — похвалил Витя. — Это парень, который верен своему слову до конца. Такой не подведёт. Впрочем, что же я говорю «парень» — ты у нас профессор!
— Витя, что ты…
— Не — я серьёзно. В общем, что касается Олежика, то я насчёт него ещё не совсем уверен, хотя твоя рекомендация многого стоит. Но, Ваня, я с ним ещё встречусь, поговорю с глаза на глаз, и, очень даже вероятно, что на одно из следующих заседаний штаба будет приглашён и он. Ты же ему пока ничего про нашу организацию не говори, а только намекни…
— Да, конечно, Вить. Как скажешь… Организатор ты наш…
— Организатор то, конечно, организатор. Но вот сказал я: «не говорить про организацию», а организации то ещё и нет. Одни планы… Но, впрочем, уже недолго до нашего первого собрания осталось. Ещё вопрос: Вань, а ты не знаешь что-нибудь про Первомайские группы?
— Нет, — покачал головой Земнухов. — Знаю только, что есть там боевая молодёжь: и юноши, и девушки. И уверен, что ведут разговоры похожие на наш с тобой.
— Ну тогда вот что, Ваня: я пока попробую Тюленина найти, а ты — сходи на Первомайку. Ведь ты уже у них в школе в прошлом году пионервожатым работал. Многих знаешь…
— Да, Вить, я тоже об этом думал, и с удовольствием исполню это задание.
Витя ещё раз поблагодарил Ваню и его родных за угощение, и ушёл.
* * *
Некоторое время Ваня Земнухов провёл в своей комнате. Он снял очки, и теперь весь мир казался ему расплывчатым…
И никто не видел Ваню в эти мгновенья, а если бы увидел, то поразился бы тому прекрасному вдохновению, которое ярким пламенем сияло в его близоруких глазах.
Да — Ваня не погрешил против истины, когда сказал, что он думал сходить на Первомайку. Но он собирался туда сходить не только из-за молодёжи, которую конечно же надо было объединять, но и из-за девушки удивительной красоты, которая училась в той Первомайской школе, где он некоторое время был пионервожатым.
И если Ваня получил аттестат о среднем образовании в прошлом году, то девушка должна была закончить десятый класс буквально за два месяца до оккупации.
Будучи в школе, они разговаривали, но всё как-то мимоходом и не подолгу. И всё же Ваня чувствовал, что он запомнил эту девушку на всю жизнь…
Были, у него конечно и ранние юношеские увлечения. Например, немало своих стихов посвятил он холодной красавице Лине Темниковой, которая хоть и училась на одни пятёрки, но всегда искала в жизни лёгкий путь, и ей бы Ваня не доверил ни одной нынешней тайны.
А ту девушку, которую он встретил в Первомайской школе, звали Улей Громовой. Черноокая красавица, начитанная, и такая загадочная, волевая, с такой душевной глубиной, которую она никому не раскрывала полностью, но которая в ней чувствовалась…
В общем, Ваня часто вспоминал Улю Громову, и хотя не решался ещё назвать своё отношение к ней любовью, но, по крайней мере, сознавал, что она ему далеко небезразлична…
То был один из стандартных краснодонских домов. Довольно, впрочем, просторный, и главное — расположенный неподалёку от бывшего здания милиции, где теперь устроили свою тюрьму полицаи.
Хозяев этого дома не стали выселять в сарай, их просто вызвали в полицию, а затем, не дав взять с собой никаких вещей, отправили на какие-то работы в Ворошиловград.
Во всяком случае, эти люди уже никогда не возвратились в Краснодон, а в их доме поселился начальник полиции Соликовский, а также — его жена и дочь.
С первых же дней Соликовский завёл такой порядок: его дом постоянно охраняли шестеро полицаев, и два эсэсовца, а ещё один наряд полиции патрулировал прилегающую к этому дому часть улицы. Соликовский проходил от тюрьмы к дому, и от дома к тюрьме в сопровождении нескольких полицаев, которые шли впереди и позади него.
А высоченный Соликовский шагал среди них с лицом преисполненным такой лютой, нечеловеческой злобы, что, казалось, он набросится на окружавших его полицаев и как бешеный пёс перегрызёт их глотки. Почти всегда ходил он с плетью, которую плотно сжимал в своём широком, волосатом кулаке…
Полицаи поглядывали на Соликовского испуганно-заискивающе, так как знали, что он вполне может их ударить.
И вот он шёл от тюрьмы к дому, и беспрерывно бранился на охранявших его полицаев самыми гадкими словами — отсчитывал их за какие-то незначительные проступки.
А рядом с Соликовским шёл его заместитель Захаров, который по своему обыкновению уже напился. Этот Захаров был мужиком среднего роста, с оплывшим, невыразительным лицом, в котором однако ж, время от времени, проступало выражение такой возведённой в принцип подлости, что невозможно было смотреть на него без отвращения…
И вот они вошли в прилегающий к дому сад, в котором, несмотря на сиявшее в небе солнце, было сумеречно и зябко…
Полицаи остались на крыльце, а Соликовский вместе с Захаровым, вошли в дом.
Захаров огляделся, ухмыльнулся и сказал:
— А у тебя чисто!
— А то, — хмыкнул, обнажая большие жёлтые зубы Соликовский. — Порядок — это важно.
И действительно: в этом доме не было беспорядка, не валялись пустые водочные бутылки, не громоздилось грязное бельё; всё было вычищено.
Но вот что бросалось в глаза. Странным образом все предметы в этом доме как бы кричали о своей вещественности. То есть можно было смотреть и на стол и на полку с посудой — всё вроде бы на месте, и всё такое чистенькое, а чего-то самого главного не хватало…
Но чего же не хватало?
Тут впору было бы призадуматься, да ответ не так то легко было найти. А вместе с тем человек сторонний, окажись он здесь, и задайся таким вопросом, начал бы испытывать ужас.
И, наверное, всё-таки понял бы, что у всех даже и самых незначительных предметов есть ещё и внутренняя сущность. Например, даже и половник, и тарелка и даже торчащий из стены гвоздь имеет помимо внешней ещё и какую-то внутреннюю суть, которая есть часть всего мира и связь с космосом и вечностью. А в этой прибранной большой горнице все предметы какой-то чудовищной, невообразимой силой были лишены своей внутренней сути. И выпирала именно бездуховная плоть этих предметов…
Человек в здравом рассудке и с ясною душою, человек у которого ещё оставалась совесть, испытал бы в этом помещении мистический ужас; и не важно, какое атеистическое образование получил он до этого в школе или в университете. Здесь уже не образование, а сердце подсказало бы ему, что он попал в какую-то вневременную пустоту, куда-то за пределы космоса, где однако же царят эти чудовищно реальные и напирающие своей вычищенной плотью образы предметов…
Но пьяный Захаров вполне даже был доволен, и ещё несколько раз повторил:
— Хорошо живёте…
Тут навстречу им вышла жена Соликовского. Это была женщина среднего роста, ещё не толстая, но уже начавшая раздаваться, одетая достаточно опрятно, и даже в хорошую, дорогую одежду, которую, правда до неё уже кто-то носил, потому что это была конфискованная одежда. Что в ней поражало, так это её глаза — они вроде бы и смотрели, но в то же время казалось, что на самом то деле они спят, и просто кто-то приподнял её веки. По большей части эти глаза ничего не выражали, но всё же время от времени там зажигался чахлый и смрадный пламень ада.
Соликовская заметно оживлялась, когда её супруг начинал рассказывать о тех издевательствах, которым он подверг людей. В таких случаях Соликовская требовала подробностей, и, можно сказать — просыпалась…
Соликовский кивнул на Захарова и сказал:
— А у нас гость!
— Ну так сейчас к столу накрою, — сказала Соликовская, и вдруг очень громко заорала: — Э-эй!!
Но эха не было…
Появилась девчушка лет пятнадцати — дочь Соликовского, которая была весьма похожа на свою мать, но в глазах которой чаще вспыхивало буйное безумие отца. У неё была привычка скрипеть зубами, и ухмыляться в пустоту.
И мать сказала очень громко:
— Ну-ка подай отцу и его гостю воды, чтобы они могли умыться!
Девчушка кивнула, и, налив в большой кувшин воды, жестом пригласила их выйти в сад, где было по прежнему сумрачно и зябко.
Первым она начали лить воду на руки своего отца.
Кулаки Соликовского затвердели, и стали бесчувственными к бою ещё во время Гражданской войны, когда он каждодневно избивал своих провинившихся подчинённых, или попавших в плен красноармейцев. Затем, служа на шахте десятником, он немного потерял свою палаческую квалификацию, но за несколько последних недель, когда он ежедневно участвовал в экзекуциях, его кулаки вновь стали прежними: они были тёмными от въевшейся в их поры человеческой крови, и уже ничто не могло смыть эту кровь с Соликовского. А ещё из этих кулаков торчали толстые и жёсткие волосы — совсем как шерсть у зверя.
