Ветер ослабел. Нужно было думать о спуске.
Он увидел поле, на котором горели костры, и решил, что здесь — лучшее место для посадки.
Земля теряла линейность и геометрическую правильность углов. Вдруг вырастали деревья, телеграфные столбы, пригорки и насыпи. Мир приобрел третье измерение.
Аэроплан побежал по земле. Черт возьми, он удачно спустился!
Костры весело трещали. Отовсюду бежали люди, возбужденно покрикивая, споря. Неизвестно откуда взявшийся урядник лихо козырнул Быкову.
— Откуда вы? Как долетели?
Быков слез с аэроплана и прищурился. Он не понимал еще случившегося. Такая посадка во время состязания была бы прославлена газетами, но Быков не думал больше о пережитом в небе. Он знал одно: опасность миновала. Достал папиросу, закурил и вдруг услышал женский голос, странно знакомый, ласковый, добрый.
— Петр Иванович? Удивительно, что мы так неожиданно встретились!
Он обернулся и, еще не увидев лица, сразу же узнал Лену. Он вспомнил, что Победоносцев перед отъездом давал ему адрес тетки, — родные Глеба жили нынешним летом на даче под Царицыном, — и не мог уже скрыть своей радости.
— Здравствуйте, Елена Ивановна, вот и я к вам в гости пришел.
Лена подошла ближе.
— Не пришли, а прилетели.
— Да, прилетел. Но боюсь, вовремя ли?
— Мы отсюда недалеко живем, я ходила смотреть на костры. Теперь пожалуйте к нам чай пить. Мы вас не отпустим…
Четыре человека вызвались подежурить ночь у машины. Один из караульщиков пообещал потом зайти за Быковым и взять его к себе спать: горница у него была чистая и светлая.
— Почему вы спустились здесь? — спросила Лена.
Он рассказал о своей ссоре с полицмейстером. В темноте Быков не видел глаз Лены, но ему казалось, что она смотрит на него сочувственно и внимательно, так же, как в день первого знакомства в старом доме на Подьяческой.
— Как странно! — Она чуть не заплакала, глядя на летчика, чудом, казалось ей, спасшегося от смерти. — Я никогда не думала, что люди так жестоки, то есть я знала, но все-таки…
У неё были свои заботы, и ей казалось, что они ужасны, но можно ли говорить о них малознакомому человеку?
Лене было приятно смотреть на летчика, так спокойно рассказывающего о смертельной опасности. Застрекотал кузнечик. Она наклонилась и провела рукой по траве, чтобы схватить его.
— Вот какой! — рассердилась она.
— Сейчас я поймаю. — Быков наклонился и поймал кузнечика, может быть, того самого, которого упустила Лена. — Хотите посмотреть? — спросил он, подходя к костру.
Кузнечик, зажатый между пальцами, старался вырваться.
— Сейчас, сейчас, дай только на тебя поглядеть.
Кузнечик быстро шевелил длинными усами, прижимая лапки к пальцам Быкова.
— А чем он стрекочет? Я никогда не могла понять этого. Нам объясняли в гимназии, но я до сих пор не могу сообразить…
— Вот… — Быков перевернул кузнечика и при свете костра показал сначала зазубринку на левом крыле, а потом зеркальце на правом. — Когда он трет веточкой о рамку…
— Понятно, понятно, — обрадовалась она. — Только ничего не видно…
Быков выпустил кузнечика. Они шли молча.
Лена вспомнила, что завтра надо писать в Петербург, подумала о предстоящем после приезда разговоре с Загорским, которого так хорошо знали и Быков и брат, и сразу загрустила. Ведь и сейчас-то она ушла из дому только для того, чтобы подумать на досуге. Она представила жизнь Быкова — веселую, казалось ей, интересную, подумала о себе и чуть не заплакала от огорчения.
— Петр Иванович, думаете ли вы иногда о жизни?
— Что? — Он не сразу понял вопрос.
Тетка Лены стояла на крыльце, в платочке, надвинутом на самые брови. Она уже знала, что недалеко от дома спустился аэроплан, хотела было пойти посмотреть на авиатора, но по обычной своей нерешительности в последнюю минуту раздумала и осталась дома.
Её удивило, что Лена идет не одна.
— Лена! Кто с тобой? Я не одета.
— Ничего, тетя Женя, это Петр Иванович Быков, авиатор; помнишь, о нем рассказывал Глеб.
Чай пили на веранде.
Евгения Петровна с удивлением смотрела на авиатора. Был он уж очень прост на вид, широкоскул, румян и, разговаривая, не всегда правильно ставил ударения в иностранных словах.
Евгения Петровна долго расспрашивала Быкова о царицынских полетах.
Когда она ушла в комнаты, Лена, все время молчавшая, спросила:
— Скажите, не очень плохо Глебу? Мы с ним такие друзья… Я и вас узнала по его рассказам… Он непрактичный, добрый, ему очень трудно было бы одному… С папой он в ссоре, — тот не одобряет, что Глеб занялся авиацией. Евгения Петровна поддерживает папу, говорит: летчик — это вроде извозчика-самоубийцы… Да, да, она так и называет Глеба — самоубийцей.
— Что вы, Елена Ивановна! — обиделся Быков. — Какой же он самоубийца? Кем бы я был, если бы не стал авиатором!
Было тихо, тепло, медленно таяли свечи. Он начал рассказывать о первых своих полетах, о друзьях и врагах, о Кузьме Тентенникове, банкире Левкасе, и в его рассказах было много неожиданного и смешного.
— Иногда бывает трудно не только мужчинам, — сказала Лена, — женщине жить труднее. Я бы тоже хотела сделать какое-нибудь большое дело… Я думала…
Нет, о себе самой нельзя было никому рассказывать. Поймет ли он, в чем тут дело? Запуталась, безнадежно запуталась! Неужели, вернувшись в Петербург, она назовет женихом немолодого неулыбчивого офицера с добрыми близорукими глазами?
Быков не понимал, почему она грустная, совсем не такая, какою видел её впервые в Петербурге, и старался говорить о веселом, чтобы появилась улыбка на этом добром лице.
— А сколько смешных историй связано с авиацией, вы и представить не можете… В Париже, когда мы были там, состоялось состязание в скорости, и мотоцикл обогнал аэроплан… авиатор и гонщик подрались…
Лена улыбнулась, и Быков почувствовал, что улыбка — деланная, что его собеседнице вовсе не хочется смеяться.
— Нет, смешное не интересно. Что вы знаете самое-самое страшное? Расскажите, пожалуйста.
Быков рассказал о недавнем случае в Исси-ле-Мулино: на старте перелета Париж — Мадрид авиатор Руже врезался в группу членов правительства, стоявшую возле стартовой черты, ранил председателя совета министров Мониса и убил вексельного маклера парижской биржи — военного министра Берто.
Суеверные люди говорили, что линия Париж — Мадрид — заколдованная линия. За восемь лет до авиационной катастрофы в этот же день, на этом же месте разбился гоночный автомобиль, и братья-гонщики погибли.
У Лены расширились зрачки, и тоненькие морщинки собрались на лбу.
Вошел караульщик, с любопытством посмотрел на барышню, укоризненно покачал головой.
— Спать пора. Завтра рано вставать — рожь зажинать.
— Завтра, как встанете, приходите чай пить, — сказала Лена, прощаясь с Быковым. — И потом у меня к вам просьба есть: подымите меня на аэроплане.
— Отчего же, можно. Только тетушка ваша позволит ли?
Быков ушел. Лена еще посидела немного на веранде. Ночь была темная, густая. Чистая, как слезинка, звезда синела за рекой. У перевоза водили последние хороводы. Девушки пели песню про вторник-повторник. Лена схватила в охапку постель и крадучись вошла в комнату тети Жени.
— Кто там?
— Я пришла к тебе спать!
Лена постелила себе на полу и сразу заснула.
Утром она встала рано и тотчас побежала на веранду посмотреть, не идет ли Быков.
— Позови Петра Ивановича, — сказала Лена хозяйской дочке, а сама села у стола и разложила пасьянс — погадать, страшно ли будет лететь.
Пришла тетка. Лена сказала ей, что полетит с Быковым на аэроплане.
— Как? Лететь на аэроплане? Вот уж сумасшедшему с полгоря. Никуда я тебя не пущу без позволения отца. — Тетка разволновалась и сердито закричала на Быкова, когда он вошел в комнату: — И вы хороши, молодой человек, соглашаетесь исполнить вздорную просьбу моей девицы…
Быков недоуменно посмотрел на старуху.
— Скажите же, Петр Иванович, что лететь не опасно.
— Я, Евгения Петровна…
— Вы, должно быть, сговорились убить меня.
Лена встала из-за стола:
— А я говорю, что полечу. Слышите, Петр Иванович, обязательно полечу…
— Я не знаю, право…
Лена выбежала из комнаты. Евгения Петровна сидела в кресле и жалобно стонала. Быков отставил недопитый стакан.
— Простите, я, пожалуй, уйду…
— Прощайте, — ответила она сквозь слезы.
Быков подошел к аэроплану. Мужики с любопытством рассматривали диковинную машину.
— Спасибо, караульщики. Вот уже и пора улетать от вас. Только без вашей помощи мне никак не улететь…
Крестьяне удивленно посмотрели на Быкова.
— Шутник, ваше благородие, — усмехнулся самый старый, — такое дело нам не под силу.
