— И смерть, други, вас от присяги не освобождает! Ни моя, ни ваша!
Остзейцы в присяге видели законную опору, потому за нее и держались. Для русских присяга — дело святое. У них вся жизнь на данном слове строилась. Без присяги им — никуда, без присяги — без смысла. Иди куда хоть, твори что хошь — никому-то ты не нужен. Вот Гатчина на присяге и держалась. Верность там стержень. Вокруг нее все вертелось. А в России XVIII века верность — предмет чрезвычайно редкий. Не в цене он, особенно при дворе. За верностью в Германию ходили, в Швейцарию, во Франции верность надеялись купить.
Однако и Аракчеев гатчинец. Между тем в его глазах император Александр читал абсолютно иное. В его глазах сквозило понимание безвыходности создавшейся ситуации. Нет, Аракчеев не глуп. Он не куртизан какой-нибудь. Матушка Екатерина эту вонючую породу развела без меры. Из-за своего одного недостатка, о котором поминать неприлично. Аракчеев лучше остальных видел, что гатчинский властелин, переселившись в Зимний, за пять неполных лет государственный механизм вконец расстроил. Иногда он падал на колени и, обхватив павловские сапоги, будто стреноживая норовистого коня, просил:
— Батюшка, государь мой всемилостливый, дозволь слово вымолвить рабу твоему… — И, не дожидаясь разрешения, продолжал: — Управление механики точной требует, особливо в России. В России народ разбойный и управления не любит. Польша живет неустройством, а Россия хаосом. Вот тут-то тебе, батюшка-государь, и сделать так, чтоб каждое колесико свой ход имело и крутилось без толчка.
В том, что Аракчеев изливал мысли, рискуя вызвать гнев и, в сущности, навязываясь государю, заключалась его гатчинская — будто бы откровенная — манера.
— Дело повелителя направление указывать и наблюдать без мелочности. Кто кому подол заворотил и кто где лишнюю горбушку сжевал — пусть их! Не наша то забота. Дырки и есть для того, чтобы их конопатить, а горбушка в брюхе так или иначе на пользу России пойдет.
Однако аракчеевские советы впрок не шли, и держава по-прежнему управлялась, как увеличенная до невероятных размеров Гатчина. Беременная кухарка укажет на капрала, и тому император тростью зубы — вон! Казначей полушку утаит — марш сквозь строй! Сотню шпицрутенов спиной возьмет — и в Сибирь. А из Зимнего далеко видно. Там другая ширина и высота. Там не на одну дырку пломбу попытались привесить и не за одной полушкой нарядили контролеров смотреть. Рескрипт — указ, рескрипт — приказ. И так далее. С утра до ночи. Иногда и ночью флигель-адъютантов на край света гоняли. Во все хотелось вникнуть, во все хотелось вмешаться. Никакая голова подобного не осилит, только расстроится. А все хотелось переиначить. И всех убедить в ничтожности прошлой методы управления, основанной на фаворитизме. В Гатчине злословили:
— Фавор — дерьмо. Попал в фавор — попал в дерьмо!
Аракчеева, однако, с покойным государем связывала общность идей, привычек и взглядов. Бенкендорфов — интимные отношения, питаемые взаимной симпатией. Симпатия необъяснима, особенно царская. Или она есть, или ее нет. Мария Федоровна обожала Тилли, Павел Петрович любил Христофора. Но зато Тилли раздражала государя. Он часто обругивал ее madame Ziegendrücker[28]. Совершенно непереводимо, однако обидно до слез.
Императору Александру не очень приятно ежедневно сталкиваться с Бенкендорфами. Но чувство государственного деятеля, преобразователя и реформатора, невольно устранившего родителя по соображениям пользы для России, не позволяло прогнать прочь человека, готового идти в огонь и воду по малейшему повелению. Флигель-адъютантов император Александр не удалял только из антипатии к порядкам Большого — отцовского — двора, которые доказали преданность монархическому принципу в годы кровавой французской смуты. Он не хотел быть несправедливым. Положение Бенкендорфов осложнялось тем, что составляло их силу. Парадокс нередкий в русской политической жизни. Император Александр не мог идти против желаний матери. Когда она заявила: или я, или фон дер Пален, сын решительно устранил вероломного курляндца, навсегда прекратив его карьеру. И никакие англичане не помогли.
Между тем Христофор Бенкендорф тоже покинул двор и переселился в Прибалтику. Состояние здоровья — лишь удобный предлог. Умер он через двадцать с лишним лет после того, как был по болезни уволен, правда с ношением мундира и с пенсией полного по его чину жалованья. Император Александр не пошел на поводу чувства неприязни. Ломать судьбы детям отцовского друга неумно. Он даже на обед во дворец приглашал Бенкендорфа, правда реже, чем Михаила Воронцова или Федора Винценгероде, не говоря уже об Адаме Чарторыйском или графе Николае Румянцеве, сыне фельдмаршала. Впервые Бенкендорфа позвали к столу в 1805 году, да и то однажды, в 1806-м удостоили трижды, в 1807-м восемь раз, а в следующих — опять по одному разу. Муж сестры Христофор Андреевич Ливен в 1806 году гостил в Зимнем сто семьдесят один раз! Кто императору приятен, тот и зван, что естественно. Об иных и упоминать нечего. Граф Гурьев в 1807 году двести девяносто девять обедов и ужинов съел. Не шутка!
Были у императора друзья, без которых он не мог обходиться. Кусок в горло не шел. Князь Александр Николаевич Голицын в 1803 году Зимний и прочие дворцы посетил для трапезы четыреста восемьдесят девять раз, а в 1811-м — четыреста восемнадцать.
Нет, не возникло сердечной близости у сына Тилли с сыном старшеньким Марии Федоровны, к ее немалому огорчению.
Усердие и храбрость Бенкендорфа напоминали императору, что именно таких людей при дворе надобно ценить. Тезка не пытался уцепиться за теплое место, не метил в гофмейстерскую часть, не клянчил субсидий, не рвался на командную должность в гвардию, не выражал неудовольствия невысоким чином: к 1807 году — капитан, в то время как Воронцов давно генерал, а Нессельроде в самом начале столетия — полковник. Бенкендорф старался добиться расположения исключительно службой. От куртизанов император устал. Они порождали ощущение незащищенности от возможного предательства. Император больше, чем в чем-либо другом, нуждался в опоре. Чарторыйский при всем уме, благородстве, изяществе мыслей и поступков не вызывал безоглядного доверия. В отношениях постоянно присутствовала третья величина — оскорбленная и кровоточащая Польша. Новосильцев и Кочубей обладали упрямством, что еще можно было пережить, но вот попытка выдать его за независимое мнение раздражала императора. Он нуждался больше в хороших исполнителях, чем в советчиках. Черкнешь два слова на обрывке листка, предварив: «Друг мой Алексей Андреевич…», и спи спокойно. Рескрипт будет воплощен в жизнь наилучшим образом. Если надо — вколочен. Этой исполнительской цепью Аракчеев приковал сына коварно умерщвленного Благодетеля, портрет которого до последнего вздоха не снимал с шеи. Управление Россией действительно требовало механики, и каждый рескрипт завершался словами: «Тебя навек любящий…» Как говаривал в интимной обстановке сам Алексей Андреевич, «туда, сюда, обратно — тебе и мне приятно!».
В этих «туда, сюда, обратно» он толк понимал.
Ничего подобного даже в ослабленном варианте не происходило с братьями Бенкендорфами. Аракчеев гордился тем, что он русский неученый дворянин, а старший Бенкендорф всегда считал себя competentis, то есть сведущим. Младший — любимец императрицы-матери — поражал прилежанием и успехами в учебе аббата Николя. В тринадцать лет его причислили к Коллегии иностранных дел. В 1803-м он стал камер-юнкером, к началу Отечественной войны — камергером, далеко обогнав брата. От пуль не прятался, выписавшись в самом начале нашествия в армию.
Император придрался бы, да не к чему. Тезка отлично себя показал на Кавказе у князя Цицианова, генерал Спренгпортен отозвался о нем как о безукоризненном разведчике и смельчаке. Ганноверский эпизод во время первой войны с Наполеоном окончательно укрепил позиции Александра фон Бенкендорфа. Граф Толстой теперь не отпускал его ни на шаг. После Прейсиш-Эйлау, Фридланда и Тильзита он взял Бенкендорфа в Париж. Мало того: советовался перед каждым свиданием с Бонапартом. Даже Беннигсен, ненавидевший семейство Бенкендорфов, именно Александра отправил в Петербург с просьбой об отставке, понимая, что император будет интересоваться впечатлениями адъютанта дежурного генерала графа Толстого о битвах при Прейсиш-Эйлау и Фридланде и во многом судьба самого Беннигсена будет зависеть от объективности рассказа. Что-то в характере молодого, но уже бывалого офицера вызывало доверие и привлекало людей. Князь Сергей Волконский — родовитый аристократ — целые дни проводил с ним в задушевных беседах. Ну а недостатки есть у всех. Главные — умение копить не деньги, а долги, и неумение обманывать кредиторов. Черта, впрочем, чисто рыцарская.
