За суетой боя мы позабыли наших лазутчиков, которые тоже выбрались на другой берег и примкнули к вражескому отряду.
– Иван Карлович! – услышал я крик Долматова и, обернувшись, увидел одного из лазутчиков, хромого мужика с круглой головой, который целился прямо в меня из винтовки. Взгляд своего убийцы, полный ужаса и тоски, я помню до сих пор.
Но пуля, предназначенная мне, досталась моему товарищу. По случайности или намеренно он успел заслонить меня, не знаю. Но свято помню, что ему я обязан жизнью. Я перезарядил револьвер и выстрелил. Шапка упала с круглой головы мужика, на лице его выразилось еще большее изумление. Истинно, враги наши не ведали, что творят. Никто не сказал им, что невозможно добыть земной рай через смерть, предательство и кровавый хаос.
Андрей Петрович Долматов умер на моих руках. Бой кончился. Он лежал на земле, я держал его голову.
– У меня будет к вам просьба, Иван Карлович, – сказал он очень спокойно, с трудом расстегивая шинель и вынимая спрятанное на груди запечатанное письмо. – Прошу вас, разыщите Веру Александровну. Передайте ей. Они должны быть на пути в Париж…
Мы похоронили героев в ближайшей станице, на деревенском кладбище. Не было времени делать надписи, воткнули только в землю один на всех убитых деревянный крест. Они дрались мужественно и самоотверженно и погибли как скромные герои, истинные рыцари. Корнилов, который тоже будет убит снарядом в ближайшие дни, прочел над могилой короткую речь. Помню одну только фразу: «Молитесь за Россию».
Обосновались в Париже, где Терещенко заблаговременно, еще перед войной, выстроил комфортабельный дом, оснащенный лифтами, электрической вентиляцией, телефонной связью. Квартиры, выходящие окнами на бульвар, сдавались жильцам. Богато обставленные апартаменты, занимавшие три этажа и смотревшие во внутренний дворик, стали для княжны Ирины золотой клеткой. Здесь она бродила из комнаты в комнату, безучастная ко всему, будто омертвевшая. Только привычка заставляла ее каждое утро подниматься с постели, причесываться, одеваться. По привычке она пила кофе, обедала, отвечала на вопросы Михаила Ивановича, всегда одинаковые. Механически выполняла обязанности хозяйки – заказывала блюда к обеду и ужину, принимала нечастых гостей. Она почти не видела Парижа, лишь изредка соглашалась прокатиться в экипаже по Булонскому лесу. И всякий раз ей хотелось скорее возвратиться домой, закрыться в своей комнате и обхватить руками голову, спрашивая себя: «Неужели это и есть моя жизнь?»
Михаил Иванович, по-своему неглупый человек, смотрел на ее затворничество с пониманием. Своим французским компаньонам он потихоньку объяснял, что жена его перенесла тяжелые утраты, и уповал на время, которое залечит раны. Впрочем, он и сам сделался скрытен, беспокоен и подвержен мрачным состояниям, хотя старался не показывать этого на людях. Он теперь много ездил по коммерческим делам, не оставляя занятий политикой. В Лондоне на паях с Милюковым издавал журнал на английском языке «The New Russia». В Берлин отсылал статьи и деньги для эмигрантской газеты «Руль». Ходил на встречи эмигрантских кружков – всех этих освободительных комитетов, союзов, обществ, где бесконечно обсуждались способы спасения России, один фантастичнее другого.
Ирина раз или два посещала с ним эти встречи. Слушая желчные речи бывших членов Государственной думы, участников Выборгского воззвания, кадетов, эсэров, учредителей Партии народной свободы, она все отчетливей понимала, что должна похоронить свои надежды на возвращение домой. Она видела то, чего не могли постичь эти ораторы, исполненные внешней значительности. То, чем они продолжали жить в эмиграции, давно уже кануло в невозвратное прошлое.
В ноябре 1920 года Врангель дал приказ своим частям погрузиться на корабли и покинуть Крым. Русские газеты перепечатали речь, которую командующий произнес на Графской пристани в Севастополе. «Оставленная всем миром обескровленная армия, боровшаяся не только за наше русское дело, но и за дело всего мира, оставляет родную землю. Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга. Мы вправе требовать помощи от тех, за общее дело которых мы принесли столько жертв, от тех, кто своей свободой и самой жизнью обязан этим жертвам…»
Терещенко заявил, что предвидел это, и начал втайне налаживать связи с новым советским правительством. «В конце концов, там тоже есть здравомыслящие люди». Он перестал бывать в эмигрантских кругах, завел коммерческие предприятия с американцами, нанял французскую секретаршу, изящную и веселую. Ездил с ней на зимний спорт.
Ирина не ревновала. Она понимала, что по-прежнему слишком много значит для Михаила Ивановича, он продолжал желать ее даже с большей страстью, чем прежде. Ему требовалось заполучить ее всю, навечно, в полное владение. Поверенные вели бракоразводный процесс с его законной супругой – он хотел забрать у нее детей и, кажется, добился толку. При гостях, французских и английских коммерсантах, он не забывал упомянуть, что Ирина принадлежит к древнему боярскому роду, ведущему свое начало от государева стольника и родной сестры Ивана Даниловича Калиты.
– И как вы меня ни убеждайте, господа, я буду стоять на своем: русская женщина есть самое великолепное существо на свете, – говорил он, поднося к губам и целуя ладонь Ирины. – Да, парижанки умеют подать себя. Итальянки – сладостны, испанки – пронзительны. Англичанки – остроумны, немки – знатные хозяйки. Но все это, и еще намного больше, соединяет в себе русская женщина. И никто не сравнится с ней в любви и терпении.
В эти минуты Ирина чувствовала ненависть к Терещенко, которому вечно нужно было врать, бахвалиться, хватать от жизни все, что только можно схватить и присвоить. Она с улыбкой отнимала руку и поднималась из-за стола.
– Распоряжусь подать кофе, – говорила она спокойно, а в спальне подходила к зеркалу и била целованной рукой по своим щекам, проклиная свою слабость, свою ошибку, постыдные уступки совести.
Жизнь в эти минуты казалась ей так мучительна, что хотелось громко закричать или выпрыгнуть из окна и одним ударом о мостовую прекратить страдания. Но вместо этого приходилось снова идти к гостям, разливать чай из самовара и слушать любезности. И не было в мире ни одной души, которой княжна Ирина могла бы рассказать о своей такой обыкновенной среди эмигрантов житейской драме.
На Страстной неделе Михаил Иванович уехал в Швейцарию. Бульвары словно покрылись розовым дымом – цвели каштаны, начиналась весна. Ирина держала пост, ходила к Николаю Угоднику. На отпевании какой-то старушки встретила Василия Григорьевича, соседа по имению, который ухаживал за ней тем последним мирным летом 1914 года. Оказалось, и он тут, в Париже, жил на соседней улице. Читалась в этом горькая насмешка судьбы. Белокурый юноша сделался почти стариком – обрюзгшим, лысым. Он теперь носил очки, сломанная дужка которых перевязана была загрязнившейся резинкой. Только вспыхнувшее на минуту прежнее, сентиментально-восторженное выражение его близоруких глаз заставило Ирину согласиться пойти с ним в русский ресторан.
Это было дешевое, нечистое место. Крикливые интерьеры, пестро расписанные стены, лиловые диваны с желтыми подушками. Половые в кумачовых рубахах мелькали перед глазами, цыган пиликал на скрипке. Говорить было почти невозможно, но Василий Григорьевич здесь чувствовал себя как дома. Он заказал водки, перестал прятать под рукава обтрепанные манжеты сорочки.
От спертого прокуренного воздуха разболелась голова. Ирина все хотела распрощаться, но ее удерживала мысль о том, что этот ставший по-лакейски развязным человечек помнит дорожки парка, освещенные полдневным солнцем, и берег озера, и дом с колоннами. И если она сейчас уйдет, эта нитка общей памяти оборвется навсегда.
Спутник ее рассказывал про важного генерала, у которого он служил секретарем, записывая воспоминания. Генералу этому обещали место при военной академии, он должен был преподавать баллистику, но место все не выходило, и деньги кончались, и Василий Григорьевич служил уже совсем бесплатно, за еду и комнату, которую ему предоставляла супруга генерала, державшая пансион.
Затем он начал говорить пьяные комплименты, попытался обнять Ирину. Она поднялась. Он пошел провожать. На улице протрезвел, извинился.
– Я ведь окончил с отличием Санкт-Петербургский университет, имею золотую медаль. Занимался научной работой, хотел преподавать. Социология, общественные формации. Спенсер, Зомбарт, Маркс. Кто бы подумал, что красные решатся осуществить на практике этот жуткий эксперимент? Знаете, я был в Петрограде до конца восемнадцатого года. Жил вблизи Петропавловской крепости. Было невозможно спать, каждую ночь слышалась стрельба. Мы знали, что это расстрелы, что завтра могут прийти по нашу душу.
