Аввакум ожидал чего угодно, но только не подобного приема. Их могли не пустить внутрь по неизвестной причине, могло не найтись место для ночлега, но чтоб в стенах монастыря поминали нечистого, открыто занимались воровством, ни мало того не стыдясь, и всячески ругали своего настоятеля, нет, такого он не мог себе представить даже в самом кошмарном сне.
—
Кто же у вас настоятель? — спросил Аввакум, оглядывая избу в поисках места, где можно было бы присесть. Насколько он мог разглядеть, в потемках на полу и на двух лавках вповалку спали дюжие мужики, оглашая помещение мощным храпом. Кто-то из них что-то бормотал во сне, и то один, то другой начинали по очереди чесаться, одолеваемые, судя по всему, клопами.
—
Ты на них внимания, батюшка, не обращай, — рассмеялся монах, заметив его взгляд, — никак этих кусучих тварей вывести не можем, жизни никакой не дают. Вот как ляжешь, то сам поймешь, дадут они и тебе жару, несмотря на то что приезжий. Им, клопам, все равно кого жрать, лишь бы до человека добраться. — И он, красноречиво сунув руку под замызганную рясу, принялся безостановочно чесаться где-то в районе подмышки.
—
Так как же настоятеля зовут? — напомнил о своем вопросе Аввакум.
—
А, вот ты о чем. Как игумена нашего зовут, спрашиваешь. Имечко у него самое птичье, как и он сам. Какое раньше было, не знаю, но после пострига зваться он стал Павлиний, слышал, поди, про птицу такую? У нее вся красота в хвосте, а у нашего игумена — в обещаниях. Чего только он нам ни сулил, прямо-таки жизнь райскую, а глянь, как живем, у доброго человека работников и то лучше содержат.
В это время один из мужиков, спавший на лавке, проснулся, приподнял голову и зло выругался:
—
Какого лешего разорались тут, олухи? Сейчас поднимусь да отхожу первого, что под руку попадется. Сгинь с глаз моих, Аниська- горлопан!
Посчитав, что сказал достаточно, он вновь закрыл глаза и тут же смачно захрапел, потягиваясь под овчинным тулупом всем телом.
—
Это я, Анисим, — радостным шепотком сообщил монах, словно его не обругали, а достойно похвалили. — У меня еще прозвание есть — Аниська Гвоздь. За то, что длин и худ, так и прозвали. Ем, ем и денно и нощно, а толку никакого, не в коня корм, видать. — И он негромко рассмеялся, обнажив кривые зубы, больше похожие на волчьи клыки. — А это Семен. — Он показал в сторону обругавшего его мужика, что продолжал, как и раньше, безмятежно спать. — На послушании у нас, из всех самый ворчливый.
—
И сколько же вас здесь всего братии?
— Это как посчитать, — почесал голову Анисим, — если постриженных, то только я да игумен наш, Павлиний, остальные на послушании. Иные приходят летом обычно из других монастырей на время, а к зиме ближе в иные места подаются. Иногда бывает десятка два братии, а чаще — поменьше, как сейчас.
—
Отчего же так? — удивился Аввакум. — Гонят их, что ли, отсюда, или по своей воле уходят? Чего-то ранее не слыхал о подобном.
—
Ты сам, батюшка, видишь, каковы у нас хоромы. Пожары замучили, едва не каждый год случаются. Только отстроимся, как вдруг опять заполыхает где-нибудь, и все дотла сгорит. Вот и эту избу уже при мне скатали, здесь и помещаемся все как есть. Да у игумена своя келья поблизости и все наше хозяйство. Ну, конюшня еще, хлебня, где хлеба печем, а большее возвести не успели.
—
Сам давно тут?
—
Третий год как. Уже и постриг принял, — с гордостью заявил Анисим, — но к житью монастырскому не привык еще, так на волю и тянет.
—
Эй, хватит горлопанить! Я тебе что сказал?! — вновь послышался голос не открывшего даже глаз Семена.
—
Все, все, молчу, — тихонько ответил ему Анисим и, чуть выждав, сделал страшные глаза и зашептал почти в ухо Аввакуму: — Да ты, батюшка, не обращай на него внимания, — махнул он неопределенно рукой, — скоро привыкнешь к порядкам нашим. Скажи лучше, куда едешь. Дальше в Сибирь или здесь останешься?
—
Послан сюда был, а там как владыка распорядится.
—
Оставайся в Тобольске, — посоветовал ему Анисим, — тут и народу поболе живет, чем в других городах, и сами горожане побогаче. Если уживешься со служителями архиерейскими, то ни о чем заботы иметь не будешь.
—
О ком это ты говоришь? — насторожился Аввакум, вспомнив о недавней ссоре с архиерейским дьяком.
—
Епархия наша Сибирская ох как велика будет! И представить себе невозможно, какова она вся. До самого Китая тянется. Я, правда,
в тех краях не бывал, но знающие люди рассказывали, — торопливо зачастил, как по писаному, Анисим. — А владыка наш на все про все один-одинешенек. Разве за всем углядишь? Это не пару глаз, а во сто крат больше иметь требуется. Потому владыка половину дел и доверил служителям своим архиерейским: приказному Гришке Черткову да дьяку Ивану Васильевичу Струне. Я и того и другого знаю хорошо, умнейшие люди…
Тут Анисим неожиданно замолк и тихо шагнул в тень. Аввакум, который так и не нашел, где бы сесть, повернулся назад и увидел, что мужик, которого монах назвал Семеном, сбросил с себя тулуп, сел и начал что-то шарить рукой на полу. Наконец он нашел свой сапог и, ни слова не говоря, запустил им в Анисима. Тот заблаговременно пригнулся, и тяжелый сапог, просвистев подле его уха, врезался каблуком в стену.
—
Чтоб тебя черти взяли и обратно не вернули, балаболка этакая! — сонно выругался Семен и опять лег на лавку. — Не доводи до греха, а то пожалеешь, — пробормотал он уже лежа и вновь захрапел.
—
Ишь ты каков, — с деланым смешком выдавил из себя Анисим, однако перешел при этом на едва слышный шепот: — Этот и убить может, не поморщится даже. Все они здесь, — обвел он рукой избу, — ссыльные или беглые. Вот и живи с такими под одной крышей, а убьют ни за что… так владыка наш даже не заступится, сам их опасается.
—
Сам откуда будешь? — спросил его Аввакум и, не найдя лучшего места, сел прямо на пол, поближе к печи.
—
С Вятки я сюда попал, — отвечал тот, — думал, ненадолго, а вот уже второй год тут проживаю и… — Договорить ему не дал вошедший Климентий, который тащил за собой на просушку два хомута.
—
Нашел-таки сена немного. Хоть и прошлогоднее, но лошадки на него накинулись, будто на свежее…
—
Тише!!! — в голос зашикали на него, не сговариваясь, Анисим с Аввакумом. — Люди спят, разбудишь.
—
Ладно-ладно, больше не буду, — зашептал тот и принялся стаскивать с себя тулуп. — Лечь-то где можно?
—
А где место себе углядишь, там и ложись.
—
Вот здесь и лягу. — Климентий бросил тулуп прямо на пол рядом с Аввакумом. — Сбрую я запрятал поглубже, чтоб не спер кто, сюда ее не попёр.
—
От хомутов твоих к утру такая вонища пойдет, что не продохнешь, — посетовал Анисим.
Но Климентий не обратил на его слова никакого внимания и спокойно достал из-за пазухи что-то замотанное в тряпицу, развернул ее и извлек оттуда початую краюху хлеба, разломил ее пополам и протянул Аввакуму:
—
Держи, все, что имею. Ты ведь, как и я, сегодня к еде не прикасался, угощайся, что Бог послал.
Аввакум без раздумий взял хлеб, поблагодарил и принялся про себя читать молитву, благодаря Бога за милосердие Его и прося благополучной дороги для своей семьи. Вдруг он поймал на себе взгляд Анисима, который, не скрывая чувства голода, неотрывно глядел на кусок хлеба, что он держал в руке. Кусок был мал, что называется, на два куса, а голод, пробудившийся в нем, не оставлял выбора. Аввакум несколько раз откусил от краюхи, но вдруг поперхнулся и с надрывом закашлял, пытаясь удержать во рту рвавшийся наружу пережеванный мякиш.
—
Возьмите водицы, — с готовностью предложил Анисим и подал глиняную кружку, продолжая все так же смотреть на остатки хлеба в руке протопопа, откровенно при этом облизываясь.
