Таким образом, Людовику XVI оставалось всего несколько дней, чтобы обо всем договориться с королевой.
Он поблагодарил Клери за то, что тот сдержал свое слово.
— Попытайтесь разузнать, чего они от меня хотят, — попросил он камердинера, — и не бойтесь меня огорчить. Я условился также с домашними, что мы будем вести себя так, будто ни о чем не догадываемся, чтобы не выдать вас.
Но по мере того как приближался первый день процесса, члены муниципалитета становились все подозрительнее; Клери не удалось узнать ничего, кроме того, о чем говорилось в газете, которую ему передали: в ней был опубликован декрет, предписывавший Людовику XVI предстать 11 декабря перед членами Конвента.
11 декабря в пять часов утра Париж был разбужен барабанной дробью; ворота Тампля распахнулись, и во двор въехала кавалерия и вкатились пушки. Если бы королевская семья не знала о готовившемся событии, весь этот грохот мог бы сильно напугать ее; тем не менее вся семья сделала вид, что не понимает причины происходящего, и потребовала объяснений у дежурных комиссаров; те отказались отвечать.
В девять часов король и дофин поднялись завтракать в апартаменты принцесс; там они могли побыть вместе еще час, но под присмотром членов муниципалитета; спустя час нужно было прощаться, но сдержанно, так как они обещали не подавать виду о том, что знают, куда и зачем идет король.
Только дофин ничего не знал: его, по малолетству, решено было пощадить. Он принялся настаивать на том, чтобы король сыграл с ним в кегли; несмотря на беспокойство, которое король, должно быть, в то время испытывал, он пожелал доставить сыну удовольствие Дофин проиграл все три партии, всякий раз останавливаясь на счете «шестнадцать».
— Проклятое число! — воскликнул он. — Мне кажется, оно несет мне несчастье.
Король промолчал, но слова сына поразили его, словно дурное предзнаменование.
В одиннадцать часов, в то время, как король занимался с дофином чтением, вошли два члена муниципалитета и объявили, что пришли за юным Людовиком, чтобы отвести его к матери; король осведомился о причинах этого похищения, комиссары в ответ сказали только, что исполняют приказание совета коммуны.
Король поцеловал сына и поручил, Клери отвести его к матери.
Клери повиновался и вскоре вернулся.
— Где вы оставили моего сына? — осведомился король.
— В объятиях королевы, государь, — доложил Клери. В это мгновение снова вошел один из комиссаров коммуны.
— Сударь! — обратился он к Людовику XVI. — Гражданин Шамбон, мэр Парижа (сменивший на этом посту Петиона), прибыл в зал заседаний, сейчас он поднимется к вам.
— Чего он от меня хочет? — полюбопытствовал король.
— Это мне не известно, — отвечал член муниципалитета.
Он вышел, оставив короля в одиночестве.
Король некоторое время ходил широкими шагами по комнате, потом опустился в кресло у изголовья своей постели.
Член муниципалитета, находившийся вместе с Клери в соседней комнате, сказал камердинеру:
— Я боюсь заходить к узнику из опасения, что он будет меня расспрашивать.
Тем временем в комнате короля наступила такая тишина, что комиссар начал испытывать беспокойство; он бесшумно вошел и увидел, что Людовик XVI погружен в глубокую задумчивость: он сидел, уронив голову на руки.
На скрип дверных петель король поднял голову и громко спросил:
— Что вам от меня угодно?
— Я боялся, что вам стало плохо, — отвечал член муниципалитета.
— Я вам весьма признателен, — молвил король, — но я чувствую себя хорошо; только меня очень огорчило, что у меня отняли сына.
Член муниципалитета удалился.
Мэр появился лишь в час; он пришел в сопровождении нового прокурора коммуны Шометта, секретаря суда Куломбо, нескольких офицеров муниципалитета и Сантера с адъютантом.
Король поднялся.
— Что вам от меня угодно, сударь? — отнесся он к мэру. — Я пришел за вами, сударь, — отвечал тот, — в соответствии с декретом Конвента, который вам сейчас прочитает секретарь.
Тот развернул бумагу и прочел:
«Декрет Национального конвента предписывает Людовику Капету…»
Король прервал его словами:
— Капет — не мое имя: оно принадлежит моим предкам. Секретарь хотел было продолжать, но король заметил:
— Не нужно, сударь, я прочитал этот декрет в газете. Поворотившись к комиссарам, он прибавил:
— Я бы хотел, чтобы мне возвратили сына на те два часа, которые я провел в ожидании вашего визита: если бы сын был со мной, мне было бы легче прожить эти страшные часы. Вообще же это проявление той самой жестокости, от которой я страдаю вот уже четыре месяца… Я готов следовать за вами, но не потому, что подчиняюсь Конвенту, а потому, что сила — в руках моих недругов.
— Идемте, сударь, — пригласил Шамбон.
— Я прошу только дать мне время надеть редингот. Клери! Мой редингот!
Клери подал королю орехового цвета редингот. Шамбон вышел первым; король последовал за ним. Спустившись по лестнице, узник с беспокойством стал разглядывать ружья и, в особенности, всадников в незнакомых мундирах небесно-голубого цвета; потом он бросил последний взгляд на башню, и все отправились в путь.
Моросило.
Король, сидя в карете, выглядел совершенно спокойным.
Проезжая через ворота Сен-Мартен и Сен-Дени, король полюбопытствовал, какие из них было предложено разрушить.
В дверях Манежа Сантер положил ему руку на плечо я подвел к барьеру, на то самое место и к тому же креслу, где он присягал на верность Конституции.
При появлении короля все депутаты продолжали сидеть; только один из них встал и поклонился королю, когда тот проходил мимо.
Король в изумлении обернулся и узнал Жильбера.
— Здравствуйте, господин Жильбер, — приветствовал он доктора.
Поворотившись к Сантеру, он сказал:
— Вы знаете господина Жильбера: это мой прежний доктор; вы не станете его слишком строго наказывать за то, что он мне поклонился, не так ли?
Начался допрос.
И вот обаяние несчастья стало блекнуть, так как король отвечал на предложенные ему вопросы плохо, неуверенно, запираясь, отрицая, отстаивая свою жизнь, словно провинциальный адвокат, разрешающий спор об общей меже.
Несчастный король выглядел при ярком свете дня довольно невзрачно.
Допрос продолжался до пяти часов.
В пять часов Людовик XVI был препровожден в зал заседаний, где он оставался некоторое время в ожидании, пока подадут карету.
Мэр подошел к нему и спросил:
— Вы не голодны, сударь? Не хотите ли вы пить?
— Благодарю вас, — отвечал король, жестом показав, что ничего не хочет.
Однако почти тотчас, увидев, что гренадер достает из мешка хлеб и протягивает половину прокурору коммуны Шометту, король подошел к нему.
— Не угодно ли вам дать мне немного вашего хлеба, сударь? — попросил он.
Но так как он говорил тихо, Шометт отпрянул.
— Говорите громко, сударь! — приказал он.
— О, мне нечего скрывать, — печально улыбнувшись, заметил король. — Я прошу немного хлеба.
— Пожалуйста, — кивнул Шометт. Протянув ему свой кусок, он проговорил:
— Вот, режьте! Это спартанская еда; будь у меня коренья, я дал бы вам половину.
Они спустились во двор.
При виде короля толпа взорвалась припевом «Марсельезы», особенно напирая на строку:
Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!
Людовик XVI едва заметно побледнел и сел в карету. Там он стал есть хлеб, отламывая корочку: мякиш остался у него в руке, и он не знал, что с ним делать. Заместитель прокурора коммуны взял его у короля из рук и выбросил из окна кареты.
— Как это дурно бросать хлеб в такое время, когда его мало!
— А откуда вы знаете, что его мало? — спросил Шометт. — Ведь у вас-то в нем никогда нужды не было!
— Я знаю, что его мало, ибо тот, который мне выдают, припахивает землей.
— Моя бабушка, — продолжал Шометт, — всегда мне повторяла: «Мальчик, не роняй крошек: потеряешь — не вернешь».
— Господин Шометт, — отозвался король, — ваша бабушка была мудрой женщиной.
Наступила тишина; Шометт замолчал, забившись в угол кареты.
— Что с вами, сударь? — спросил король. — Вы побледнели!
— Да, я в самом деле чувствую себя неважно, — подтвердил Шометт.
— Может быть, вас укачало из-за того, что лошади идут шагом? — предположил король.
— Возможно.
— Вы бывали на море?
— Я воевал с Ламотт-Пике.
— О, Ламотт-Пике — храбрец.
И он тоже умолк.
О чем он думал? О своем прекрасном флоте, одержавшем блестящую победу в Индии? О том, что его морской порт Шербур захвачен? О своем восхитительном адмиральском, красном с золотом мундире, столь не похожем на его теперешний наряд, о своих пушках, паливших в его честь при его приближении в дни процветания!
