— Именем королевы!
Это был месье Лекло. Кардинал уже был знаком с этим нарочным королевы, доставлявшим письма, наполнявшие всё его существо несравненным блаженством.
Графиня быстро сняла с шеи ожерелье. Разве можно при свидетелях надевать на себя то, что по праву полагается носить одной королеве?
— У всех прошу прощения, — вымолвила она, передавая украшения Бёмеру.
В комнате воцарилась мёртвая тишина. Ювелир с торжественным видом, осторожно положил бриллиантовое ожерелье в футляр и протянул кардиналу. Тот величаво вышел вперёд, как и полагается представителю семейства де Роганов и князю Церкви.
— Месье Лекло, — начал он не менее торжественно, — имею честь передать это бриллиантовое ожерелье вам. Её величество оказала честь месье Бёмеру, согласившись приобрести у него этот шедевр. Я, как и все её смиренные слуги, выражаю надежду, что оно будет ещё много-много дней украшать самую прекрасную и самую грациозную королеву мира.
— Монсеньор, я с большим удовольствием передам ваши добрые слова её величеству и хочу искренне поблагодарить вас за оказанное мне доверие. Мадам, месье!
С каждым произносимым словом месье Лекло отвешивал низкий поклон, пятясь к двери. Дверь растворилась и закрылась. Теперь до них доносились лишь звуки удаляющихся шагов королевского камердинера и сопровождавшего его лакея.
Всё, ожерелья теперь с ними не было.
— А теперь позвольте признаться вам, месье Бёмер, — сказал кардинал, задыхаясь от счастья, — что я собственными глазами видел её величество, и она выразила полное одобрение нашей сделке.
Ювелир был на седьмом небе. Он постоянно кланялся, довольно потирал руки. С трудом ему удалось расстаться со славной компанией своих благодетелей. Когда он наконец ушёл, вся троица поздравила друг друга с триумфальной победой. Все весело смеялись.
Когда Жанна вернулась домой, её в домике ждал только муж.
— Как великолепно сыграл свою роль Вилетт! — сказала она, не в силах сдержать возбуждения. — Ах, какая сцена!
— Сейчас он во весь дух мчится к границе. Я тоже уезжаю через час. Встретимся в Амстердаме. Тебе тоже советую: не теряй ни минуты, если тебе дорога жизнь. Уезжай завтра же утром.
Она с величайшим презрением пожала плечами.
— Ты трус! Если я останусь, то ещё смогу подоить кардинала. Первый взнос нужно сделать лишь через полгода, а до этого времени всё будет шито-крыто. Но хочу поставить тебя в известность. На чистом небе всё же появилось тревожное облачко, но это не моя вина. Просто невезение.
Она кратко рассказала о присутствии Калиостро на ужине у кардинала.
— Я знаю, что он чертовски умён, этот граф, — сказала она. — Можно считать чудом, что он решил почему-то ждать и не нанёс вовремя разящий удар. Оставь мне бриллиантик для него, не то будет беда. Я не стану портить ему настроения, но когда произойдёт взрыв и всё откроется, я напишу письмо из Лондона, в котором во всём обвиню его. Неужели этот старый плут считает, что может надуть меня? Ему ещё повезёт, если удастся сохранить свою жизнь.
— Пошёл он к черту! — воскликнул Ламотт. — Ну-ка поцелуй меня. Никогда ещё ты не была такой красивой. Ты сотворила чудо! Сделала нас богатыми людьми. Теперь только не будь дурой и не иди не неоправданный риск. Ну всё, я пошёл...
Итак, ожерелья больше не существовало. Теперь оно никогда не будет украшать шею королевы или знатной придворной дамы.
Остаётся шесть месяцев до развязки. Может, она недооценила Калиостро? Выделенный ему бриллиант так и не попал ему в руки, несмотря на все торжественные обещания...
Достойные друг друга соперники встретились в небольшом домике в предместье Сен-Антуан. Великий пророк зашёл к ней на следующий день, чтобы узнать, какова же судьба ожерелья. Ему не терпелось узнать новости. Графиня сообщила ему то, что можно было принять за истину.
Решили больше не медлить, ибо любое промедление смерти подобно, и отвезти разобранное ожерелье в Амстердам. Она скоро получит подробное сообщение и немедленно передаст слово в слово ему, Калиостро. Её муж и Вилетт, однако, были раздражены его притязаниями, хотя, конечно, высоко оценили услуги, которые он мог им теперь оказать, когда они оказались в таком серьёзном, можно сказать, опасном положении. Но всё же они согласились на делёж вырученных за бриллианты денег, и как только всё будет продано, пришлют подробнейшие отчёты.
— Вы же понимаете, месье, что в таком деле спешка противопоказана. Если вдруг ни с того ни с сего рынок заполонят бриллианты, это, несомненно, вызовет подозрения у Бёмера. Должна ещё сказать вам, что мадам де Соуса, одна из ваших самых преданных клиенток, обладает великолепными драгоценными камнями, и здесь нам необходимо ваше сотрудничество, если вы, конечно, согласитесь. Я могу представлять интересы своих друзей. Мой муж утверждает, что её рубины в Лондоне можно продать за целое состояние, и, может, она решит расстаться с ними в обмен на наши бриллианты.
Калиостро задумался.
— Ваше предложение, мадам, заслуживает рассмотрения. Когда моё пребывание в Париже подойдёт к концу, я смогу этим заняться. В данный момент это невозможно. Но я рассматриваю ваше предложение как доказательство связывающей нас дружбы, и такое, конечно, не забывается. Сообщите мне, как только появятся новости.
— Само собой разумеется, месье, какие могут быть разговоры! А вы, в свою очередь, сообщайте нам об опасных подводных течениях.
Они ударили по рукам и расстались, питая, как всегда, большое недоверие друг к другу. Но сейчас, в данный момент, она могла поздравить себя с тем, что обвела вокруг пальца самого «Великого кофту», а это немалое достижение.
Спустя полгода мадам Кампан тихонько вошла в будуар королевы, но та всё равно услышала. Тревога в последние дни не покидала её, так как на французском небосводе сгущались тёмные, грозовые тучи.
— Так хочется приятных новостей, моя добрая Кампан, — сказала Мария-Антуанетта, тяжело вздохнув. — Ничего не слышишь, кроме страшных сообщений, кроме вестей о набирающем повсюду силу кровавом терроре. Собирается ужасная буря, и о наших былых счастливых днях можно теперь лишь вспоминать. Их больше нет, канули в вечность. В воздухе повеяло осенью, а за ней придёт и зимняя стужа. Ну, что там у вас?
— Ничего особенного. Пустячок, но он, возможно, согреет вам душу. На улице де ла Анфер я встретила Бёмера. Старик бодро вышагивал по тротуару, куда-то торопился, и я велела кучеру остановить карету, чтобы поговорить с ним. «Ну, что ваше бриллиантовое ожерелье? — спросила я. Я ведь знаю, что он постоянно думает о нём. Всё его старческое морщинистое лицо враз просветлело. — Продано, мадам, давно продано! — Каким же образом? — поинтересовалась я. — Продано турецкому султану для его первой султанши!» Ваше величество, вам приходилось когда-нибудь слышать о подобном чудачестве? Но я всё же его поздравила.
— Я рада, — сказала королева, тихо вздохнув. — Как он страдал из-за него. Попал в такую передрягу. Однако я никогда прежде не слыхала, чтобы султан покупал бриллианты в Париже. Выходит, Бёмеру сильно повезло, если он нашёл такого денежного покупателя. Боюсь, что в течение ближайших лет во Франции не будет рынка сбыта драгоценностей. Если увидите его снова, передайте и мои поздравления. А теперь помогите мне приготовиться.
В этот день королева совершала мессу на глазах у публики — проход по длинной галерее Версальского дворца через знаменитый зал «Бычий глаз». По традиции здесь собиралась целая толпа людей, чтобы поглазеть на королеву во всём величии. Кардиналу было запрещено появляться при дворе, но кто мог ему запретить смешаться с этой праздной толпой любопытных, чтобы вместе со всеми полюбоваться своей повелительницей. Может, ему удастся перехватить исполненный тайного значения взгляд её быстрых ярких глаз. Как ему сейчас нужна была такая уверенность! Время внесения первого взноса близилось, и хотя она, конечно, хранила верность своему королевскому слову и он на сей счёт особенно не волновался, другая беда затемняла его небосклон. Ещё задолго до этого он надеялся стать очевидцем падения своего заклятого врага Луи Огюста де Бретейля, министра двора. Его отставка могла расчистить дорогу к назначению перед ним, кардиналом. Во всяком случае он на это сильно надеялся. Но увы! Барон де Бретейль всё сидел в своём кресле, а королева почему-то медлила. Нужно признать, правда, что он время от времени получал от неё письма на знакомой бумаге с золотистой каймой, но тон в них по-прежнему был сухой и бесстрастный. Кардинал всё это относил к её мрачному настроению, огорчению из-за препон, стоявших на пути к их сближению. Так объясняла графиня.
