– Ты хочешь написать красное красными красками, а это невозможно. Поверь в мороз, впусти мороз в комнату: вот здесь, над головой офицера, будет маленькое окно в четыре стеклышка, окно незамерзшее, – через него дай луну. А чтобы было просторно и далеко, в окно тесно впиши маленький домик под снегом. В окно того дома опять впиши красное и расстояние покажи живописью. И не верь, что первый план должен быть освещен больше, чем задний план… Ты дашь задний план сильнее первого, мороз даст жару этой комнате, и все увидят, что домик маленький, что он в лапах зимы и скуки, улица широка, пустынна… Ты понял? Луннофосфорическое, голубое и красное!
– Как «Последний день Помпеи»?
– Да, они бежали при луне, лава освещала багрово-раскаленным светом то, что уже было освещено молниями. Картина сделана из красного и голубого, из света первый раз понятого художником электричества.
– Значит, у меня будет так: я повторю ваш урок по колориту.
– Нет, у тебя будет живой человек, а не статуя, душная красная комната, великая пустынная зима и пудель, который мечется через палку, тревожный, замученный приказаниями, как сердце бывает замучено скукой. Ты это сделаешь, потому что ты реалист! Картина – это отверстие в мир, просвет в мир, во весь мир, а не только в картину.
– Но передо мною чудовище!
– Нанеси ему удар… Помнишь, как это звенело у молодого Пушкина?
Брюллов прочел, слегка скандируя:
И степь ударом огласилась;
Кругом росистая трава
Кровавой пеной обагрилась,
И, зашатавшись, голова
Перевернулась, покатилась,
И шлем чугунный застучал.
Тогда на месте опустелом
Меч богатырский засверкал.[57]
– Надо нанести наполеоновский удар.
Брюллов сказал:
– Вот я и пришел к тебе как к равному, но я пришел к тебе не как к победителю. Ты тоже очень постарел сердцем. И повторяешь свои старые картины. Может быть, ты повторяешь одну свою картину о том, как прыгает пудель через палку и вечер уже, за окном красно, офицер лежит с гитарой на скамейке и пуделю кричит: «Анкор, еще анкор!» Ты хорошо передал свет и смотришь спокойно на сцену смерти.
– Я достигну своего, – сказал Федотов. – Победа стоит миллионы погибших в сражениях, и картина стоит миллионы эскизов. Надо применять стратегию наполеоновскую.
Брюллов повернул голову, красивую и ватную. Так рисовали антиков трудолюбивые немцы в академии, он был весь как будто нарисованный собственным учеником. Щеки брюлловской головы округлились, и он сказал, улыбаясь:
– Наполеона не будет, Наполеон взят в плен Николаем – победителем мертвых, взят в плен на Бородине среди памятников.
Голова Брюллова закинулась назад, как голова Лаокоона на гипсовом слепке, и он начал хохотать.
Федотов, который спал, поднялся на руках так, как подымается, теряя самосохранение, раненый под пулями.
Смех разрывал и его, он хохотал, как школьник. Тени на стене увеличились, разбились, источник света был как будто снизу. Сон раздвинулся, и Федотов проснулся, хохоча.
Утренний свет уже промыл окно снаружи, оно было пробелено, чуть прожелчено. Смех был в комнате. Тело болело. Федотов заснул опять.
Потом тех двоих стало больше, чем два.
Тени утроились, потеряли головы, потом сон сдвинулся, перемешался и потерял слова.
Утром болел затылок.
Утром было неприятно во рту.
Пробуждался медленно.
Да, приходили вчера заказывать картину «Посещение Патриотического института».
Давали цену и говорили, что пора художнику улучшать свою репутацию политическую.
Около двух недель сидел Федотов. Размеривал по масштабу, распускал клей, клеил, раскрашивал, резал. Это очень успокаивало.
Он склеил большую белую коробку с прорезанными окнами. Стены расписаны под мрамор. Каждая колонна обработана под мрамор отдельно: колонны кадетского корпуса, так хорошо знакомые; купил кукол, одел их, расставил в макете.
Коробка открывалась сбоку; внутри коробки колонны, ряды кроватей; каждая кровать с одеялом.
Можно дома проверять перспективу.
Так учил делать Брюллов.
«Вот сюда войдет император Николай Павлович. Дети толпой окружат его. Он высокий, и сразу получится центр картины. Группа расположится как пирамида. Ребенок на руках будет переходом к детям внизу. Всю фигуру возьму из старой своей карикатуры». Так сказать, мадонна наоборот.
Не хотелось вписывать в картину его, Николая, большелобого, толстого, слегка пучеглазого, как будто красивого.
Нет времени для картины о царе.
В это время многие картины писались неохотно. Время старой академии прошло.
Иванов тосковал, когда ему предлагали заведование росписью Исаакиевского собора, но он сумел отказаться.
Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество.[58]
Н. В. Гоголь
На Кавказе шла долгая, долгая война. Нужны были солдаты. Агина забрали, как мещанина, в рекруты.
Лев Жемчужников отправился разыскивать Агина и нашел его в аракчеевских казармах. Лоб Василия был уже забрит, чтобы не сбежал рекрут, чтобы узнал его каждый квартальный.
Остался один способ – выкупить.
Начали собирать деньги.
Для того чтобы оттянуть посылку в полк, Агина по знакомству устроили, как больного меланхолическим помешательством, в шестом корпусе больницы на Выборгской стороне.
Федотов с Жемчужниковым отправились навестить больного.
Шел лед, мосты были разведены. Надо было переправиться с Васильевского острова на Петербургскую сторону и с Петербургской стороны на Выборгскую.
Ладожский лед бежал, кружилась голова. Льдины скрипели у низкого борта.
В длинных одноэтажных больничных корпусах долго искали шестую палату.
В коридорах пахло капустой и казенными вещами; небо закоптелых сводов низко.
Большая, как будто раздавленная комната заставлена плоскими койками, над койками – палки, на палках – черные доски, на досках мелом написаны фамилии больных и названия болезней.
На койках сидели люди: одни чинили сапоги, другие бормотали что-то, как будто разговаривая друг с другом. В углу играли в карты и хлопали колодой проигравшегося по носу.
А там, в конце коридора, выл кто-то.
Агина можно было узнать только по толстой нижней губе и острому подбородку, да еще, пожалуй, он был не так бледен, как остальные больные. Взгляд у него уже здешний – бегающий, лазаретный.
Федотов присел на кровать Агина.
– Ваше благородие, – сказал больной с соседней койки, – подберите ноги: под ихней кроватью черт, он вас за ноги трогает.
За окнами по двору бегали, догоняя друг друга, большие здешние крысы разных цветов.
Федотов вернулся домой совсем больным.
Собрали друзья деньги на покупку рекрутской квитанции, дали Агиным в долг.
Василия выкупили. Долго работали потом братья, выплачивая подписку.
Александр начал делать для П. Клодта рисунки барельефов к памятнику Ивану Крылову.
Барельефы с сюжетами из басен сочинены и нарисованы Александром Агиным превосходно.
Так Александр Агин поставил памятник Ивану Крылову, который вызвал агинского друга Федотова из полка в живопись.
А на Федотова как будто мода прошла: не упоминают в печати, не поддерживают.
Надо картины с царем писать. Макет готов, но как не хочется писать!
Завтра, завтра все кончится![59]
Ф. Достоевский
Федотов считал, что картина стоит тысячи эскизов; картина для него – тяжелое сражение, для успеха которой жертвуют убитыми.
Картины Павла Андреевича перерождались и появлялись в новом виде.
Уничтожались детали, на выбор которых до этого уходили месяцы.
А. Дружинин в книге «Воспоминание о русском художнике Павле Андреевиче Федотове» рассказывал:
«Чтобы понять, до какой степени этот труд был велик, нужно вспомнить необыкновенную добросовестность Федотова и его глубокое отвращение к рисовке предметов из головы, то есть без натуры перед глазами. Так, например, при отделке «Сватовства» Федотову прежде всего понадобился образец комнаты, приличной сюжету картины. Под разными предлогами он входил во многие купеческие дома, придумывал, высматривал и оставался недовольным. Там хороши были стены, но аксессуары с ними не ладили; там годилась обстановка, но комната была слишком светла и велика. Один раз, проходя около какого-то русского трактира (близ Гостиного двора, если не ошибаюсь), художник приметил сквозь окна главной комнаты люстру с закопченными стеклышками, которая «так и легла сама в его картину». Тотчас же зашел он в таверну и с неописанным удовольствием нашел то, чего искал так долго. Стены, вымазанные желто-бурою краскою, картины самой наивной отделки, потолок, изукрашенный расписными «пукетами», пожелтевшие двери – все это совершенно согласовалось с идеалом, столько дней носившимся в воображении Федотова».
