Барон Андрей Иванович подходит к императору и своим постоянно ласковым и почтительным тоном говорит ему, что если он попал в болото, так, наверно, промочил себе ноги, наверно, вода в сапоги забралась — нужно переменить обувь, не то простудится.
— Пустое! — весело отвечает император. — С чего мне простудиться? Теперь — лето. Устал я, это правда, да вот поем хорошенько, выпью немного, и усталость как рукой снимет. И не уговаривай меня, Андрей Иваныч, не стану переодеваться.
Он садится ужинать. По одну его сторону — Елизавета, по другую — княжна Катерина Долгорукая. Ужин быстро исчезает в голодных желудках охотников и вина выпито изрядно. У всех языки развязались, поднялся смех, начались шутки, все веселы. Невесело только барону Остерману, невесело фавориту Ивану Алексеевичу, невесело и сестре его Катюше. Сидит она рядом с императором, не сама она так села, а ее посадили, только зачем, зачем это? Еще если б император особенно желал этого, благоволил бы к ней, а то ведь нет ничего. Вот он и внимания на нее не обращает, почти слова не говорит с нею. Ей гораздо бы приятнее было сидеть подальше, вон хоть бы там, на том конце стола, ее взоры обращаются туда часто, там между молодыми охотниками, спутниками императора, видит она красивое лицо с большими черными глазами. Эти глаза часто встречаются с нею, и она краснеет и опускает ресницы. И уж не первый день это — давно заприметила она молодого графа Миллезимо, родственника австрийского посланника Братислава. На балах она часто с ним танцевала, и уж четвертый день, как выехали они на охоту, он пользуется всяким случаем подойти к ней, сказать ей несколько слов и глядит на нее так нежно; совсем по сердцу пришелся ей этот молодой иностранец.
После оживленных рассказов Петр замолчал, видимо, утомленный. Он отказался от предложенного ему блюда, откинулся на спинку стула и вытянул ноги. У него немного начинала кружиться голова, речи присутствовавших стали сливаться. Вот он слышит, что князь Алексей Долгорукий говорит что‑то, верно, очень смешное, все кругом смеются и он улыбнулся, но сам не знает чему улыбается. Тетушка Лиза нагнулась к нему и что‑то шепнула, он не расслышал, он ловит ее руку, но она не дает руки. По–прежнему редко с ним ласкова Лиза, то есть не так ласкова, как ему бы хотелось. По целым месяцам иногда он на нее сердится, от нее удаляется, почти не говорит с нею, но долго сердиться на нее он не может — влечет она его к себе да и только, какая‑то тайная сила у нее есть над ним.«Ну, а эта что ж? — подумал он, взглянув на княжну, — эта, пожалуй, не отвернется, не станет сердиться, если возьму за руку… а ведь какая она хорошенькая! Вот еще недавно была маленькая совсем, а теперь вдруг как выросла, большая стала, совсем большая, уж ей шестнадцать лет…»
И он глядит на нее с улыбкой и говорит ей:
— Что ж ты ничего не кушаешь, Катюша?
— Сыта, государь, ведь я не ходила на охоту.
— Вот то‑то, — смеется он, — зачем же не ходила, теперь бы и кушала много. Завтра непременно отправляйся с нами. Хочешь мы тебя нарядим охотником, дадим тебе ружье, славный ты будешь охотник!
Он берет ее руку и долго держит в своей, и глядит на нее с нежной улыбкой.
Долгорукие уже заметили это, зорко следят за каждым словом, за каждой миной Петра, только делают вид, что ничего не видят.
Катюша не отняла руки, но вся покраснела, смутилась и взглянула на императора таким испуганным детским взглядом, что он сам смутился, вдруг оставил ее руку и отвернулся от нее. Ему стало неловко. Он думает:«Нет, лучше, как Лиза, лучше бы и она отняла свою руку, а то что проку — не отнимает, а так жалобно смотрит…»
Наконец ужин кончили, сейчас будут запрягать экипажи: император со свитой поедут в ближнее село, где приготовлено помещение для ночлега.
Вечер теплый, душистый. Кто не так устал, пошли в рощу погулять немного; император остался с Остерманом и Алексеем Долгоруким.
Между высокими деревьями, в теплом полумраке летних сумерек, идет, грустно задумавшись, царевна Елизавета. Она оглянулась и видит за собою Ивана Долгорукого.
— Ну что, любезник, опять за мною? — насмешливо говорит она ему.
— Опять за тобою, принцесса; поговорить мне нужно с вашим высочеством.
— Князь Иван, иди, оставь меня в покое, не хочу я речей твоих слушать, знаю, что говорить будешь. Уж очень ты занесся, о себе много думаешь, не статочное дело затеял…
— Прости меня, принцесса, за мои прежние глупые речи, теперь их больше не услышишь. Затем и иду за тобою, чтоб сказать это тебе.
Она глядит на него с изумлением. Что это такое? Он говорит серьезно и лицо у него такое печальное. Странно…
— Сам я знаю, — продолжает он, — как досаждал тебе своею дуростью, но сердце у тебя золотое… ты зла не помнишь.
— Коли ты это правду говоришь, князь Иван, так давай руку, я тебе зла никогда не желала; только надоедал ты мне очень. А теперь мне совсем уж не до любезностей и комплиментов.
— Знаю, знаю, принцесса…
Елизавета отвернулась от него и заплакала. Недавно она, действительно, понесла тяжелую утрату: умерла любимая сестра ее, Анна Петровна, и умерла далеко, в городе Киле, и не видала ее перед смертью цесаревна. С детства горячая дружба связывала ее с сестрою; много слез пролила она, когда та уезжала из Петербурга по проискам Меншикова. Потом дня не проходило, чтоб не получала цесаревна письма из Киля: или от самой сестры, или от общего друга их, Шепелевой, уехавшей с герцогиней голштинской. Все ждали сестры свидания, задумывали его на это лето. Веселые письма одно за другим приходили из Киля, и радостнее всего для Елизаветы было известие, что у сестры ее родился сын. Шепелева извещала, что здоровье Анны Петровны совсем хорошо. Император был заочно восприемником новорожденного, названного Петром. Цесаревна много подарков послала в Киль и сестре, и племяннику, сама шила ему маленькие рубашечки, вышивала разные одеяльца. И вдруг, в начале мая, получено страшное известие: Анна Петровна скончалась. Шепелева прислала письмо, все облитое слезами, рассказывала все подробно.
В Киле была иллюминация и фейерверк по поводу крещения маленького принца; герцогиня непременно хотела смотреть их и долго стояла у открытого окошка, а ночь была сырая, холодная. Придворные дамы и сама Шепелева уговаривали ее отойти от окна, хотели запереть окно, но она смеялась над ними и хвалилась своим русским здоровьем. И опять отперла окошко, высунулась в него и долго дышала ночным сырым воздухом. К утру уж чувствовала она себя плохо, а через десять дней скончалась.
Несколько дней после этого ужасного известия проплакала цесаревна, запершись у себя и никого к себе не пуская. Теперь вот она выехала на охоту, чтобы как‑нибудь рассеяться. Забудет на час свою утрату, оживится, но вспомнит снова, и защемит ее сердце, и плачет она неудержимыми слезами.
— Да, спасибо тебе, князь Иван, — обратилась наконец Елизавета к Долгорукому, утирая слезы, — а если б иначе заговорил со мною, так я, кажется, тебя на всю жизнь бы возненавидела. И если ты искренно говоришь, и если ты дашь мне слово, что не будешь больше приставать ко мне, так я стану твоим искренним другом.
— Клянусь тебе, принцесса, что и не заикнусь больше.
— Ну ладно, ладно, верю я тебе, князь Иван. Но вот, — сказала она, как бы сама с собою, — от одного жениха отделалась, а другой ведь еще остался на шее. Помоги мне, князь Иван, — опять пристают с графом Морицом Саксонским, скажи ты им, там кому надо, чтоб оставили меня, наконец, в покое. Сколько раз повторяла я всем, что не хочу замуж, и каждый‑то Божий день нового жениха мне навязывают. Говорила всем, умер мой жених, которого мне матушка назначила, ну и, значит, не судьба мне, а то что это такое, то одного предлагают, то другого! Право, даже смешно подумать, что я за предмет такой для исканий разных нищих принцев! Да если б и хотела я замуж, так за Морица не пошла бы, ведь он известен повсюду: выгодных невест себе ищет. Так окажи услугу, помоги мне от него отделаться.
Князь Иван обещал все исполнить, и цесаревна ушла от него, ласково кивнув ему головою. Он остался один под деревьями леса.
— Ну вот, Наталья Борисовна, — сказал он себе, и блаженная улыбка на мгновение осветила все лицо его, — вот могу теперь к тебе явиться, хоть в одном успел поладить с собою! И пусть отсохнет язык мой, если еще когда‑нибудь по–прежнему взгляну на принцессу, хоть она и краше солнца небесного и хоть еще с месяц тому назад, кажется, ни за какие блага в мире от нее бы не отказался. Но ведь ты краше принцессы, Наталья Борисовна, краше всего света Божьего! Я пойду за тобою, куда бы ты ни повела меня, всякая доля с тобою будет для меня счастливой долей!..
X
«Исполняется год, как я при этом дворе и, поверьте, этот год стоит двух, проведенных в другом месте. Дай Бог, чтоб не прожить здесь другого, — писал герцог де–Лирия в Испанию. — Здесь мы живем в полном спокойствии, и от скипетра до посоха, по французской пословице, не думают ни о чем, как только бы провести лето в сельских развлечениях».
